Геннадий Михасенко - Милый Эп[Книжное изд.]

Шулин как в воду смотрел.

Звякнул телефон. Это была Валя. Она сказала, что просит прощения за опоздание и что, если я не против, к пяти приедет. Я закричал, что, конечно же, не против, поцеловал трубку и запрыгал по коридору.

На улице потемнело.

Закрыв окна и желая, по наущению Авги, осчастливиться, я разделся до плавок, выскочил на балкон и, подняв лицо ко вздыбленным лохмам туч, закричал как заклинание стихи Льюиса Кэрролла, которые задала мне Валя:

В ответ самая главная туча вдруг стриганула себя молнией по вздутому животу, и он кудлато-рыхло распустился до земли, прямо в Гусиный Лог. Гроза началась. Я представил, с каким зверским воплем пляшет сейчас во дворе Шулин, и меня заранее пробрала дрожь, но я продолжал:

Захлопали форточки, посыпались стекла, на балконах загремели всякие крышки и фанерки. По тротуарам и дороге, схватившись за головы, неслись отвыкшие от стихийных шалостей люди, а над ними, подпираемые столбами пыли, кувыркались в очумелом пилотаже обрывки газет, полиэтиленовые кульки и марлевые накидки. Все уносилось прочь от наступавшего ливня, как от лесного пожара, — по земле и по воздуху. Густая сеть дождя приближалась. Заворчала соседняя крыша. По нашей, зацепив меня, прокатилась пробная дробь. Внезапно откуда-то, чуть ли не из чердачного окошка надо мной, вырвалась, как привидение, большущая простыня, взмыла ввысь и пепельно-ртутно освечивая, полетела, как живая, к цирку. Но вдруг обессилела, свернула вниз и вбок, перепорхнула тополя и при вспышке молнии кинулась на церковный крест. И крест точно загорелся жутким белым пламенем.

А ливень нахлестывал!

С избытком хватив целебного душа, я прыгнул в комнату. Часы пробили пять. Я вздрогнул — Валя! В пять она должна приехать, и похоже, не из дома, значит, без плаща и зонта!.. Через пять секунд, нацепив сандалеты и накинув отцовский плащ, я уже низвергался по лестнице. На улице стояла шуршащая стена дождя. Водяные джунгли! (Water jungle!) По дороге, как по каналу, поток несся к Гусиному Логу. Я представил, какой там сейчас кавардак, как с подмытых свай кувыркаются домишки, треща и ломаясь, как раздирает лог людской смертный вой, и на миг замер перед потоком, точно с мыслью — нельзя ли остановить его. Потом напрямик помчался к трамвайной остановке. Напротив церковного крыльца стояло двое в рясах, простоволосые и, не обращая внимания на дождь, что-то с прорабской деловитостью обсуждали, показывали на крест, — наверно, как избавиться от непрошеной гостьи. Простыня уже не трепыхалась, а мокро обвисла на поперечине, как шаленка на костлявых плечах… Интересно, как расценят архиереи этот случай: как божью милость или как божью кару? Или никак — снимут и отдадут хозяйке, которая наверняка найдется, потому что простыня теперь не просто тряпка, а вон где побывала, почти в космосе.

— Эп! — раздалось вдруг.

— Валя!

Из дверей церкви, где столпился врасплох застигнутый грозой неверующий люд, которою и осыпало дождевой пылью и даже захлестывало косыми струями, но он все же робел протиснуться дальше, точно там пропасть, вынырнула моя Валя — как я и думал, без плаща и зонтика — и, спорхнув с крыльца, обрадованно юркнула ко мне под болоньевое крыло.

— Эп, молодчина!… Ой, да ты голый!

— В плавках. Некогда было.

И как-то сразу, чтобы уютнее уместиться под плащом, мы обнялись — я ее за плечи, она меня за пояс — и пошли четырехногим безголовым существом. А дождь лупцевал нас собаками и кошками, как говорят англичане, то есть лил как из ведра, ни на минуту не ослабевая. Оказалось, что Валя тоже видела безбожную простыню, когда подъезжала на трамвае, и даже меня видела на балконе. И только сошла, — хлынуло. Народ— в церковь, Валя — за ним, со всеми не так страшно.

— Не выгоняли? — спросил я.

— Нет.

— Ну вот, а ты — боюсь, боюсь. Кому бог, кому музей, а кому от дождя спрятаться… Видела там справа картину — Иисус Христос по воде шлепает, как мы с тобой?

— Не оглядывалась, тебя караулила! — И она блеснула на меня веселыми глазами. — Чуяла, что прибежишь.

Я прижал ее плотнее. Мы еще ни разу не ходили вот так, тесно прижавшись друг к другу всем боком, от плеч до бедер. Мы вообще мало прогуливались, да и гуляя, сцепляли только пальцы или, помахивая руками, хлопались ладонями. Я мельком подумал, что уж не первое ли это счастье, принесенное грозовым омовением?.. И в подъезде мы не сняли плаща, а так и поднимались— молча обнявшись и в ногу. Лишь в коридоре Валя выскользнула, а я, вдруг устыдившись своей пляжности, плотно запахнулся. Вид мой, наверно, был карикатурен: косматая голова да две худые голые ноги, и Валя тихонько рассмеялась, но тут же обхватила меня за шею. Мои руки нерешительно выползли из-под плаща и сошлись у нее за спиной. Такого тоже пока не случалось, чтобы в первый миг встречи мы были как в миг последний. Наши свидания всегда начинались робко и скованно, вот как в чтении книг — продолжали не с того, на чем остановились, а, точно забыв прочитанное, возвращались назад. А тут опять гроза повлияла… Валю тоже омыло, лицо ее было мокрым, и я стал осторожно целовать его, собирая губами дождевые капли. Она не открывала глаз, а только поворачивалась, улавливая, где лягут мои поцелуи. А капли все катились и катились из волос… А когда — после тысячи поцелуев! — лоб ее, щеки и подбородок высохли, я скользнул к уху и к шее. Валя замерла, сбив дыхание, потом медленно разняла руки и, уперев их мне в грудь, прошептала:

— Эп, милый, ты замерз… Оденься…

— Да, да, — бессильно вымолвил я, почувствовав такую слабость, как будто неделю не ел.

Взяв с дивана штаны и рубашку, я заперся в ванной и минут пятнадцать сидел под горячим душем. Сначала меня била дрожь, потом тело стало успокаиваться. Из висевшего на сушильном змеевике круглого зеркала, которое из-за натыканных вокруг лепестков-шпаргалок походило на ромашку и к которому с тыла был приделан динамик, брызнули «Червонные гитары», и я стал одеваться, вихляясь, сильный и ловкий, как прежде.

Музыка гремела во всех комнатах, Валя научилась управлять моей механизацией. Она сидела в кресле, поджав под себя ноги н задумчиво обметая губы кончиком косы. Привычно взглянув на меня, искоса и чуть исподлобья, она выключила магнитофон и внезапно спросила:

— Эп, а что это за Лена?

— Где?

— А вот.

Валя взяла с колен измятую многочисленными сгибами бумажку и помахала ею. Это была записка, которую мне передала сегодня Садовкина от той высокой Лены. Наташка даже пожурила меня, мол, что это я сделал с ее подругами, одна приветы передает, другая шлет записки. Я только польщенно улыбался. Меня открыли! Наконец-то!.. Лена писала, что вспоминает меня и даже хочет увидеть снова, и не смогу ли я прийти к шести часам в Дом спорта «Динамо» поболеть за нее — она баскетболистка.