Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить.

Весь этот день Маша думала только о Павле, только о нем.

Завтра исполняется год со дня гибели мужа. А кажется, всего лишь недавно познакомилась с ним Маша, кажется, только вчера была их свадьба.

Полгода прожила Маша с мужем, а сколько осталось воспоминаний — светлых и радостных, горьких и печальных. И в памяти они воскресали одно за другим, одно ярче другого...

По узкой тропинке, усыпанной мелкой галькой, медленно и грузно прошел высокий парень, заложив за спину руки. Он даже не взглянул на Машу, но, отойдя от нее, отойдя всего на несколько шагов, внезапно повернул назад.

— Не скажете, который час? — спросил он, останавливаясь против Маши и сразу загораживая плечистой фигурой все небо.

Отвечая, Маша вскинула на парня глаза — большие, черные, с золотыми искорками и, сама не зная почему, вдруг смутилась. Ей показалось, что она уже где-то видела это лицо — такое простое и открытое, с подкупающей застенчивой улыбкой на припухлых мальчишеских губах.

— Спасибо, — поблагодарил парень и тотчас пошел в гору, шагая легко и быстро.

«А ведь я тоже засиделась. Надо идти, а то скоро Коленьку кормить, — подумала Маша и наморщила лоб. — Но где я все-таки видела этого молодого человека? Где?»

Она склонилась над сыном, осторожно провела кончиками пальцев по его лбу, поправила волосы — пока еще такие редкие, еле заметные, что к ним было страшно притрагиваться. А мальчик уже проснулся, завертел головой, улыбаясь и лопоча что-то бессвязное, и Маша, растроганная и счастливая, тоже улыбнулась.

— Неужели, Коленька, кушать захотел? — сказала она, заглядывая сыну в глаза. — Проголодался, галчонок?

Мальчик высвободил из пеленок руку и потянулся к груди, по-смешному разевая рот.

Решив сейчас же вот накормить ребенка, Маша огляделась по сторонам. Вокруг никого не было, лишь по прибрежной полосе прогуливалась, раскачиваясь из стороны в сторону, ворона, преисполненная собственного достоинства.

Маша поудобнее уселась на камне и стала расстегивать кофточку.

Солнце уже село, но было еще так светло, что у гуляющей по сырой гальке вороны отчетливо виднелось на спине сизое вздыбленное перо.

«А ведь это же Трошин, — неожиданно сказала про себя Маша. — Бурильщик из бригады Авдея Никанорыча. Почему я сразу не вспомнила? Его портрет на днях в газете напечатали».

Она не видела, как с горы спустилась, размахивая плащом, молодая худущая женщина в темном шерстяном платье.

Маша оглянулась, когда незнакомка была уже рядом.

И по мере того как женщина приближалась к Маше, совсем растерявшейся, смуглое лицо ее с коротким вздернутым носом начинало расплываться в улыбке.

Мельком взглянув в лицо незнакомки, Маша не удержалась и тоже улыбнулась, уже не чувствуя ни растерянности, ни смущения, сама не понимая, отчего это ей так стало хорошо.

— Какой я строгий, даже брови нахмурил! — сказала со смехом женщина. Она остановилась, с ласковым любопытством рассматривая ребенка, прильнувшего губами к полной белой груди с голубоватыми ниточками жилок. — Это у вас первый?

Маша кивнула головой.

— Наверно, так рады? Правда?

— Да, — сказала Маша и негромко рассмеялась.

— Как комично он хмурит брови! — Незнакомка снова улыбнулась и присела перед Машей на корточки.

— А вы, видимо, приезжая? — спросила Маша.

— Да. Мы с мужем только на днях появились на этой земле. Его директором промысла сюда прислали... Каверина моя фамилия. А зовут Ольгой.

Маша и Каверина возвращались в деревню вместе.

— А как здесь изумительно! Какие горы! — говорила Каверина. — А закаты... — она обернулась назад и вздрогнула. За Волгой полыхало зловеще-багровое пожарище. — Ой, как жутко!.. Рассказывают, вот так в Сталинграде.

Маша тоже оглянулась и крепче прижала к себе сына. Некоторое время они шли молча, глубоко задумавшись. Каверина проводила Машу до калитки.

— Заходите, пожалуйста, когда будет время, — пригласила Маша свою новую знакомую. — Я вечерами всегда дома.

— Обязательно зайду, Машенька! — пообещала та, и по всему чувствовалось, что говорила она это искренне и уж свое слово непременно сдержит. — Смотрите, берегите малыша. Он такой у вас хороший!

Еще в апреле на пустыре, начинавшемся тут же за Отрадным и кое-где заросшем кустарником, было тихо и безлюдно. Но прошел месяц, и сюда стали возить кирпич, цемент, лес. Появились каменщики и плотники. И вот к осени на пустыре выросло несколько бараков и кирпичных домиков будущего городка нефтяников, но в жилье по-прежнему была большая нужда, и много рабочих семей еще продолжало оставаться в деревне.

— Если бы не война, разве стали бы строить времянки? — посмотрев на длинные приземистые бараки, тихо сказала Каверина шагавшей рядом с ней Маше.

На пригорке весело и дерзко зеленела сирень, словно собираясь остаться в этом своем наряде и в зиму. Маша сошла с дороги и сорвала кустик с жесткими неувядающими листьями и воткнула его в середину пунцово-золотистой охапки веток, которую она держала в руках.

После прошедшего на той неделе дождя снова установилась солнечная, безветренная погода, не часто бывавшая в эту пору года в Жигулях. Бездонно синеющее небо целыми днями оставалось чистым и безоблачным, как в лучшую летнюю пору, и все же по всему чувствовалось: это последние погожие денечки.

Маша радовалась, что согласилась пойти с Кавериной, недавно избранной секретарем комитета комсомола, в рабочий поселок — вечер был теплый и тихий.

— А ты знаешь, Машенька, в последнее время я все чаще начинаю думать... — грустно заговорила Каверина, — семья без детей... Ну разве могут люди быть в полную меру счастливы без детей?

Маша собиралась что-то сказать, но, взглянув Ольге в лицо, промолчала.

Комендант общежития, неопределенных лет человек с юркими, заплывшими глазками, встретил Каверину и Машу недружелюбно.

— Все ходють и ходють всякие, — ворчал он, сопровождая нежданных гостей. — А чего смотреть, чай тут не царские палаты!

И в какую бы комнату Ольга и Маша ни заходили, везде было одно и то же: грязные полы, кучи мусора по углам, голые, унылые стены.

— У вас что же, так принято — убираться раз в месяц? — спросила Каверина.

— Убираемся, — лениво протянул комендант. — Каждый день убираемся. Да разве всюду поспеешь!

С одной из кроватей приподнялся чернявый паренек и с усмешкой проговорил:

— Не верьте — врет! Дня четыре уборщицы не видим. Только в одной комнате — в конце полутемного коридора — было несколько чище, опрятнее.

Подходя к этой комнате, комендант ядовито заметил:

— А тут у нас самая что ни на есть капризная публика обитает. То им вешалку подавай, то зеркало... А понятия того нету, что война, не до этого...