Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить.

— А кто же именно? — перебила Ольга коменданта, еле сдерживая накипавшее против этого человека раздражение.

— Соловей-разбойник. По фамилии Трошин. И еще с ним двое.

На сумрачном до этого лице Ольги затеплилась улыбка. Она уже познакомилась с Трошиным — он был членом комсомольского комитета.

— Мы сейчас, Машенька, и запишем, с чего нам тут начинать, — сказала Каверина, обращаясь к Маше. Как будто лишь сейчас заметив в руках у Маши охапку веток, она вдруг оживленно добавила: — А давай-ка устроим их куда-нибудь... ну хотя бы на подоконник. Они так украсят комнату!

— Давай, Оля, — охотно согласилась Маша, — только во что вот их поставить?

— А вот если... в кувшинчик? — Каверина взяла с тумбочки небольшой эмалированный кувшин.

Через минуту букет уже стоял на подоконнике, и от его огненных и оранжевых листьев в комнате и в самом деле стало светлее и уютнее.

Достав из кожаной сумки бумагу и карандаш, Ольга присела к столу.

— Придут ребята и порадуются: откуда, скажут, взялось такое? — Ольга негромко засмеялась и покосилась на дверь, за которой только что скрылся комендант. — Первым запишем: починить полы, исправить двери. Так? Потом побелка.

— А не лучше ли, Оля, нам уйти отсюда? Неудобно в чужой комнате, — проговорила Маша, все еще продолжая стоять.

— Ой, какая же ты трусиха...

Каверина не договорила — в комнату неожиданно вошел Трошин с книгой под мышкой.

— Здравствуйте! Вот не ожидал гостей! — непринужденно сказал бурильщик, подходя к столу. — А я нынче во второй смене.

Ольга первой протянула бурильщику руку:

— Хотелось сказать — не ожидал непрошеных гостей?

— Что вы! Гостей всегда надо с радостью встречать. А начальство особенно! — улыбаясь, Трошин повернулся к Маше.

Пожимая Машину руку — узкую, с длинными тонкими пальцами, — бурильщик пристально и доброжелательно посмотрел в ее лицо.

— А что же вы не садитесь? — с добрым участием спросил он и подставил табуретку.

— Спасибо, — ответила, краснея, Маша.

Положив на тумбочку книгу, Трошин и сам устроился у стола.

— А вы что же тут, товарищ Каверина, акт, что ли, какой составляете? — заговорил он шутливо. — Неужели мы в чем провинились?

— Никакой акт не поможет... Надо гнать в шею вашего коменданта. Вот что! — Каверина подняла голову. — Серьезно говорю.

— Согласен, — кивнул Трошин. — Этому пьянице давно пора по шее надавать.

Каверина повертела между пальцами карандаш, потом зачертила нарисованную на бумаге птичку.

— А еще, Оля, запиши: в туалетной комнате нужно повесить новые умывальники, — сказала Маша. — Те, что сейчас там, — худые, ржавые. И занавески на окна. Это тоже обязательно.

— Занавески... А с ними и верно неплохо будет! — простодушно проговорил бурильщик, снова уставясь на Машу.

Но Маша даже не взглянула на Трошина.

«А он совсем и не заметил нашего букета», — с неприязнью отметила она про себя.

Через полчаса Ольга и Маша собрались уходить. Проводив их до крыльца общежития, Трошин на прощание сказал:

— Заглядывайте почаще. А за букет пребольшое спасибо. Мы эти веточки до весны сохраним!

И он посмотрел на Машу светло-серыми, мягко засиявшими глазами, как будто угадывая, что это она принесла в его комнату последнюю память о прошедшем лете.

Еще когда в бригаде Хохлова работал Павел, Егор изредка прибегал на буровую. Особенно он любил бывать во время подъема или спуска бурильных труб. Робко остановившись на мостках и затаив дыхание, паренек во все глаза смотрел на длинные стальные трубы — «свечи», которые быстро, одну за другой, поднимали из скважины рабочие.

Но вот дядя уехал на фронт, и Егор перестал ходить на буровую. Снова его увидели там через полгода после получения известия о гибели Павла.

— Фомичев? — спросил мастер, проходивший мимо рослого, краснощекого паренька, и взял его за плечо.

— Здрасте, — с хрипотцой сказал мальчишка, недоверчиво покосившись на Авдея Никанорыча.

— Так, так, — протянул Хохлов, оглядывая с головы до ног подростка. — Интерес, значит, к нашему делу имеешь? Бурильщиком, как дядя Павел, хочешь быть?

Егор ничего не ответил, он лишь проворно опустил лучисто просиявшие глаза. Глаза эти были расставлены широко, точь-в-точь как у дяди Павла.

— А учишься как, хорошо?

Мальчишка мотнул головой.

— Ну, то-то. Учись старательно. Теперь в нашем деле без учения нельзя. Вон их сколько, машин-то разных! — Хохлов помолчал, еще раз внимательно оглядел Егора. Беспокойные, глубоко запавшие глаза мастера потеплели в улыбке. — Ну, то-то! Заглядывай еще, когда вздумаешь!

И вот с тех пор паренек все больше и больше стал привязываться к старому мастеру. Теперь он уже чаще наведывался на буровую. Когда кто-нибудь из рабочих сердился на Егора, пристававшего с разными расспросами, Хохлов говорил, хитровато щурясь:

— До всего допытывайся, Егорка! Ко всему присматривайся. Наша работа, парень, сто́ящая. Нефть для машин нужна, как хлеб для человека. Вот оно что!

Ему все больше и больше нравился этот шустрый, любознательный подросток, которому до всего было дело.

Егор никогда не скучал на буровой и всегда находил себе занятие: то вертелся возле ремонтируемого насоса, подавая слесарю разные гайки и ключи, то помогал рабочим готовить раствор, с азартом кидая в глиномешалку полные лопаты тяжелой комковатой глины, то очищал от песка и мучнистого шлама желоба.

— В Павла, в дядю пойдет. Такой же до работы горячий будет, как и тот, — негромко, себе под нос, говорил мастер, присматриваясь к лобастому, не по возрасту сильному и выносливому пареньку.

А заслужить одобрение Хохлова, человека требовательного и к людям и к себе, было не так-то просто.

На каждом промысле — большом или малом — можно найти буровую скважину, первой в свое время давшую нефть в этом районе. Была такая скважина и на промысле в Жигулевских горах.

Невысокая вышка стояла в начале устья Яблонового оврага, метрах в полутораста от берега Волги, и нефтяники в шутку называли ее «бабушкой». Эту скважину-открывательницу и пробурил в тридцать седьмом году мастер Хохлов.

Всякий раз, заявляясь на промысел, Егор старался пройти непременно мимо этой вышки. А изредка он даже присаживался около «бабушки» на пенек и пытался представить себе то недавнее, совсем недавнее время, когда она сиротливо стояла одна-одинешенька во всем этом лесистом и — опять уже в прошлом — таком глухом овраге.

Об этой буровой Егор знал все, решительно все, не зря же он пытливо и настойчиво выспрашивал Авдея Никанорыча о его работе в Яблоновом овраге.

...Вышка затерялась среди диких яблонь и орешника, густо разросшихся по широкому оврагу. Грохот бурильного станка пугал птиц и зверей, но стоило лишь ненадолго умолкнуть станку, как над оврагом водворялась немотная таежная тишина, словно вокруг на много километров лежала нехоженая земля.