Иван Слободчиков - Большие Поляны

— Ты что, не успел поужинать? — спросил Векшин, подавая ему руку.

— Да вот, что-то сухариков захотелось, — замялся Тетеркин положил сухарь, пожал холодную руку Векшина, но тут же нашелся: — Живот болит, мучаюсь.

— От поноса есть верное средство, — сказал Векшин, садясь на табуретку, — черника... Черничные ягоды.

— Где их теперь возьмешь, — вздохнул Тетеркин. — Сухари вот, они тоже... скрепляют.

Векшин ничего не ответил, пристально посмотрел в лицо Тетеркина, словно по нему хотел определить, как Никанор Павлович воспримет его предложение. Но лицо Тетеркина ничего не выражало, он уже оправился от испуга и сидел, скорбно опустив голову, прижав руки к животу.

— Что нового на ферме? — спросил Векшин, хотя по тону вопроса чувствовалось, его это мало интересовало.

— Да как сказать, — пожался Тетеркин, будто и впрямь затруднялся с ответом, — вроде ничего нового нет, — живем по-старому.

— Васькова работает?

— Работает. — Тетеркин неожиданно оживился, перестал держаться за живот. — Третьеводни прихожу, смотрю, она Сониных коров доит. Анисья сказывала, пришла с запиской от самого Уфимцева.

— Ну вот, а ты говоришь, новостей нет, — упрекнул его Векшин. — Подбирается к нам с тобой Уфимцев, скоро в открытую пойдет. Ты думаешь, Груньку он зря сюда посадил?

Тетеркин неопределенно пожал плечами, встревоженно уставился на Векшина. Векшин оглянулся на дверь, перенес табуретку, подсел к столу, поближе к Тетеркину.

— Теперь нам от Уфимцева житья не будет. Он все помнит: и письма, и заявления. Можно легко под суд угодить. Особенно тебе.

Векшин видел, как глаза Тетеркина округлились от страха, как он снял шапку, провел ладонью по лысине, помутневшей от испарины.

— Как же так? — растерянно проговорил Тетеркин. — Почему меня? Разве я один писал? Ведь ты, Петр Ильич, сам говорил... сам заставлял...

— Тш-ш-ш, — Векшин вновь оглянулся на дверь, поднес ладонь ко рту Тетеркина. — Не паникуй... Ничего этого не будет, если мы добьемся, чтобы Уфимцев исчез из колхоза... Да нет, ничего такого... не волнуйся, — сказал он, заметив, как отшатнулся Тетеркин при последних его словах, — найдем другие способы. Перво-наперво жену его надо спровадить из колхоза, — ну, это я беру на себя. А тебя вот о чем попрошу.

Векшин опять оглянулся на дверь, на незавешенное окно, придвинулся ближе к Тетеркину:

— Скажи жене... еще там кому, кто поближе, посподручнее, пущай говорят людям, что Уфимцев дом за счет колхоза строит. Понял? А потом, дескать, в степь продаст... Обогатиться хочет.

— Понял, — оживился Тетеркин. — И вправду, зачем ему дом? Один живет, одному и на квартире не тесно... Дельное предложение, Петр Ильич. Я это устрою, народ поверит, вот погляди.

— Ты так это дело проверни...

И Векшин, наклонившись к Тетеркину, зашептал что-то, чертил ногтем по некрашеному столу, тыкал рукой в сторону пруда, ласково гладил по спине собеседника.

Уже пропели полуночные петухи, над Кривым увалом встали Стожары, когда Векшин вышел из сторожки, постоял с минуту, присмотрелся к ночной темноте и пошел не спеша в село.

— Едут! Едут!

С улицы донеслись приглушенные, радостные крики, далекий пляшущий перезвон колокольцев, который становился все ближе и ближе, громче и настойчивее.

Уфимцев проворно поднялся, подошел к окну, поднял шторку. Первой появилась пара правленческих лошадей, запряженных в ходок, увешанных разноцветными лентами; ленты были и в гривах, и в хвостах коней, и на высокой крашеной дуге коренника. Заливались колокольцы под дугой, нежно пели бубенцы на конской сбруе, лихо выбрасывал ноги коренник, скакала и гнула шею пристяжная. А на козлах сидел, высоко подняв гарусные вожжи, сам большеполянский бригадир, Павел Кобельков; он без шапки, из-под его распахнутого пальто выглядывал большой алый бант.

Позади Кобелькова сидели, прижавшись друг к другу, Юрка Сараскин и Лида, дочка Максима. Уфимцев не успел рассмотреть молодых, как кони промчали их мимо окон, за первой парой коней проскочила вторая, за ней — третья, гремя бубенцами, потряхивая лентами.

Ему предстояло идти в дом жениха, поздравить молодых. Жених и невеста заранее пригласили председателя, но он пошел бы и без приглашения: женился один из его помощников, к тому же на племяннице. Да и Архип Сараскин, отец жениха, целую неделю не давал покоя: вначале с транспортом — не захотел, чтобы молодые ехали на машине в сельсовет на регистрацию, — Уфимцев договорился с Петряковым, тот давал свою «Победу», нет, подавай ему лошадей, дескать, хочу сыграть свадьбу по старинному обычаю. Потом увлекся «ширкунцами», как называл он бубенцы, собирал их по всему селу, нашивал на сбрую. Под конец пристал, чтобы председатель непременно сам ехал с молодыми в сельсовет, и хотя дружками жениха взялись быть бригадир и агроном колхоза, Архипу этого казалось мало: он приходил каждый день, торчал у двери кабинета. Наконец отстал, взяв с председателя слово быть на свадьбе.

Время было за полдень, короткий осенний день шел к исходу. Уже горели Коневские леса от заходящего солнца, когда Уфимцев подошел к дому Сараскиных. По гулу, шедшему из окон, он заключил, что свадебное гуляние в разгаре.

Он вошел в переднюю избы, в которой хлопотливо суетились раскрасневшиеся бабы-стряпухи, соседки Сараскиных. Они приветливо заулыбались запоздавшему гостю:

— Вот и Егор Арсентьевич заявился! Раздевайтеся. Пожалуйте в горницу.

Снимая пальто, он прислушался: в горнице женские голоса негромко и ладно выводили старинную свадебную песню:

Разноголосый говор, смех, звон посуды оглушили его. Кто-то крикнул — ему показалось, что Физа: «Дядюшка припожаловал. Штрафную ему!» Вокруг обрадованно зашумели, закричали, повскакали с мест, громче полилась песня; разнаряженный в голубую рубаху и вельветовые шаровары Архип суматошно забегал, засуетился, поднес председателю полный стакан водки, но он отвел его руку, принял рюмку от Кобелькова, поднял ее вверх, как бы прося тишины, — ему хотелось оказать тост, сделать маленькое напутствие молодым, но песня не прекращалась, гости лезли к нему со своими рюмками, и он шел вдоль стола, чокался, улыбался, потом вновь поднял рюмку, но теперь уже в сторону молодых, кивнул Юрке с Лидой и выпил. Кто-то из женщин подал ему вилку с соленым груздочком, он взял ее, и только приготовился отправить груздочек в рот, чтобы заглушить горечь водки, как включили свет, и он, взглянув на женщину, узнал в ней свою сестру Настасью. Широко раскрыв руки, он уставился удивленно на нее.

— Это ты, нянька? Когда ты появилась?