Василий Ганибесов - Старатели

Елизаровна сидела у стены коридора на лиственничном подхвате, прямая и сосредоточенно строгая, с плотно сжатыми губами и напряженными, как перед выстрелом, глазами изболевшейся матери.

Рядом с нею, прижав к груди крепко стиснутую в кулак руку, маленькая и беспомощная, как девочка, стояла Настенька. Она слушала; под верхней, темнеющей от мелкого пушка открытой губою, ее тускло белели зубы, дыхание, казалось, остановилось. Где-то там, глубоко в недрах обрушившейся мерзлоты, восемь суток, полных страшного ожидания, был Данила — отец ее ребенка, ее бескорыстный и верный друг, ее счастье...

В просечке, заглушая все звуки, со свистом шипел брандспойт, шуршали сползающие с забоя пески и звякали о гальку лопаты: работали лихорадочно, без перерывов.

Около Елизаровны по-старательски, на корточках, сидел Афанас Педорин. Готовясь на смену, он торопливо и жадно курил, рукою отгоняя от Елизаровны махорочный дым. Накурившись, застегнул куртку, поправил брезентовую шахтерку и, сгорбившись, ушел в просечку.

Почти сразу же после Афанаса из просечки выполз Ли Чан-чу, измятый и невообразимо грязный и мокрый, словно его вытащили из болота. С него ручьями текла желтая вода и падали ошметки мокрой земли. Отряхиваясь и отфыркиваясь, Ли Чан-чу стащил с себя рубаху, но, увидев женщин, смущенно обдернулся и, тяжело волоча набухшие сапоги, пошел в боковую разведочную прорубку.

— Дайте ему спирту, — сказал Усольцев. Врач выразительно посмотрел на Лоншакова, и тот, ощупывая сбоку флягу, поспешно пошел за Ли Чан-чу.

Сверху спустилась Свиридова.

— Ну, что? — спросила она, пристально оглядывая Усольцева.

— Всё так же, — ответил он, невольно задерживаясь взглядом на красивых глазах Свиридовой; поймав себя на этом неуместном внимании к ее внешности, он рассердился и, с усилием отвернувшись, уставился через ее плечо в угол коридора.

Из дымящейся просечки вылез Афанас Педорин. Он встряхнулся, разбрызгивая кругом воду и грязь, встретился взглядом с Усольцевым и выразительно посмотрел на него.

— Сейчас, — торжественно сказал Афанас и ушел обратно в просечку.

Усольцев давно ожидал этого известия и все-таки был застигнут врасплох. Он побледнел, суетливо бросился было следом за Афанасом, но остановился и подал знак врачу и Свиридовой, уже понявшим, что в просечке что-то произошло.

Волнение Усольцева передалось Свиридовой и всем женщинам. Елизаровна поднялась с подхвата и, нервно перебирая в руках концы головного платка, как слепая, вытянув вперед руки, пошла к просечке. Настенька увидела это и, поняв, что наступил тот момент, которого с ужасом ожидала она и который мог мгновенно нарушить все то, чем она жила эти дни — надежду и веру в спасение Данилы, — вся сотрясаясь от озноба, бросилась вслед за Елизаровной.

Но у просечки Елизаровну остановила Свиридова. Она взяла Настеньку, как беспомощно слабую девочку, за плечи и без усилия увела.

— Туда нельзя, — спокойно сказала Свиридова. — Будьте здесь...

Усольцев повернул кепку назад козырьком, чтобы не сыпался песок за воротник, и, черкая головою по земляной кровле просечки, прошел к работам. Где-то рядом свистала вода из брандспойта, шуршали осыпавшиеся, смываемые горячей водой пески, звякала о гальки лопата, но в густом белом пару не видно было ни брандспойта, ни забойщика. Сквозь пелену тумана едва виднелась лишь тускло-белая, словно опущенная в молоко, светящаяся лампочка. Усольцев, шаря по земле рукою, нащупал горячий шланг, по нему добрался до вентиля и перекрыл его. В просечке стало сразу тихо.

— Что такое? — крикнул Зверев, державший брандспойт.

— Погоди, — ответил Усольцев, пробираясь к забою. — Пусть выйдет пар.

Зверев положил горячий, обвернутый тряпками брандспойт, присел на корточки и стал слушать.

Усольцев тоже присел и, опираясь о мокрую землю рукою, прислушался. Где-то внутри забоя, во чреве мерзлой скалы, редко и слабо била кайла.

Зверев и Усольцев, сдерживая дыхание, прижались к мерзлоте; стало слышно даже, как кайла ударялась обушком о земляную кровлю и шуршала падающая галька.

Усольцев взволнованно схватился рукою за плечо Зверева.

Зверев вскочил и плечом, всей тяжестью своего тела ударил в стену, застонал, откинулся назад, опять ударил плечом в стену и, проломив ее, упал туда — в пустоту...

Данила Жмаев с затупленной и отшлифованной о землю белой, как серебро, кайлою, неловко подвернув под себя ноги, лежал у самой пробоины, сбитый толчком Зверева, ослепленный электрическим светом, задохнувшись от чистого воздуха.

К Даниле пропустили врача. Но в дыре, пробитою Данилою сквозь скалу, второму человеку встать было негде. Афанас подхватил Данилу под мышки, осторожно выволок его в просечку, поднял и понес его в коридор. Там он положил Данилу на носилки, и врач, растерявшийся от радостного волнения и перезабывший, что надо делать, суматошно засуетился около него.

Данила лежал неподвижно, как мертвый, закрыв глаза, и дышал редкими, свистящими, слабыми вздохами.

Перед ним, как скошенная, упала на колени Настенька и, сжав руки, с мольбою смотрела то на мужа, то на врача.

Фельдшер Лоншаков влил в рот Данилы разбавленного водой красного вина. Данила пошевелил губами, повернул голову набок и, опираясь локтем, поднялся. Ему помогли сесть. Он на секунду открыл глаза, увидел Настеньку, протянул ей руку, и опять веки его сомкнулись.

Настенька схватила его тяжелую черную руку и, плача и улыбаясь, стала целовать ее.

— Сумку! — оглядываясь на Лоншакова, сказал врач. — Сумку санитарную! — закричал он и, сейчас же вспомнив, что сумка висит на его же плече, достал из нее дымчатые очки и надел их Даниле.

Тогда Данила открыл глаза, сам взял у Лоншакова воду и жадно выпил ее.

Свиридова и Усольцев принесли бледного и мертвенно обвисшего у них на руках Гошку.

Афанас и Ли Чан-чу принесли Костю.

К нему бросилась мать, схватила горячую его руку, пощупала лоб и лицо. Напуганно и ревниво озираясь, — не отобрали бы у ней снова сына, — она сама напоила его, умыла лицо, проворно — откуда только и силы взялись — протерла спиртом царапины и сменила на нем рубашку.

Косте дали еще воды с вином; он, не открывая глаз, выпил ее и приподнялся. Мать изо всех сил удерживала его. Но он поднялся на ноги и, открыв глаза, качаясь, вгляделся в мать.

— Мама, — сказал он невнятно.

Мать прижалась к его груди, она нежно гладила его волосы старыми плохо сгибающимися пальцами.

Афанас глянул на Елизаровну и бросился в угол коридора.

Последнего, Чи-Фу, принес Иннокентий Зверев. Старшинка нес его, как ребенка, прижав к груди. Лоншаков и санитары, бросившись к Звереву, хотели принять от него Чи-Фу, но Иннокентий молча шагал по коридору, не обращая на них внимания.