Павел Федоров - Пограничная тишина

Это испугало Пыжикова, но в то же время придало ему смелости.

— Какое, товарищ генерал, по отношению ко мне, — четко спросил он, — вы намерены принять решение?

— Вы это о чем? — оторванный от своих мыслей, спросил Никитин.

— Я хотел бы знать...

— Что вы хотели бы знать?

— Я хотел бы знать, как со мной поступят...

Вместо ответа Никитин попросил шофера сбавить газ, ехать медленнее. Повернувшись к Пыжикову, генерал положил локоть на откидную спинку, в упор спросил:

— А вы уверены, что именно я должен принять какое-то решение о вас?

— Да, конечно.

— Ошибаетесь. Решение должен принять начальник отряда. Как он поступит и что с вами будет — я этого не знаю.

— Очевидно, отдаст под суд, — с трудом выговаривая слова, сказал Пыжиков.

— Возможно, — протяжно, в раздумье ответил Никитин, потирая ладонью скуластую щеку, и тут же твердо добавил: — Да, да... Наверное, будут судить.

— Это и ваше мнение, товарищ генерал? — стараясь сдержать в голосе дрожь, спросил Петр.

— Вы, молодой человек, слишком много хотите знать.

— Но прежде вы мне сказали, что сами не знаете, как поступит начальник отряда. Значит, теперь...

— Это значит, что вы стараетесь поймать меня на слове. Я сказал в другом смысле, в человеческом. Что с вами будет? Был советский офицер, пограничник — и нет его... А вот что станет с человеком — не знаю.

— Выходит, я уже конченый? — Петр расстегнул ворот гимнастерки.

Темнота сгущалась. С высоких гор быстро спускалась теплая южная ночь.

— Как офицер, да! — посматривая вперед на мелькавших за радиатором бабочек, ответил Никитин. — Ничего другого я вам сказать пока не могу. Мне только жаль, что я не встретил вас раньше, во время вашего бессмысленного кочевья с места на место.

— Что же тогда было бы, товарищ генерал? — тихо спросил Петр. Проскользнувшая в словах генерала нотка жалости чуть-чуть окрылила его. На минуту вздохнулось легче.

— Что было? Думаю, что никогда бы этого не случилось. Вы хотите знать почему? Я вам отвечу. Гонять недисциплинированного офицера, да еще с изъянцем в характере, с одного места на другое — бессмысленно и глупо. Вас надо было какому-нибудь строгому человеку держать около себя и ждать, пока не научитесь по земле ходить... А то часто нос расшибаете. Вот я имею привычку...

— Значит, я человек конченый? — снова переспросил Пыжиков.

— Вот видите, у меня одна привычка, а у вас другая. Вы перебиваете старших, не дослушивая их до конца.

— Виноват, товарищ генерал.

— Я, например, хороших солдат и офицеров держу при себе, но и самых плохих, самых последних разгильдяев тоже никому не отдаю. Почему? Потому что хорошие люди мне нужны самому, а сбывать плохих бесчестно. Мало того, что расписываешься в своей слабости, — наносишь вред товарищу по службе, вред общему делу, которому мы все служим. А вот с вами поступили именно таким образом. В вашем поступке, вернее в вашем преступлении, есть своя неумолимая логика. Есть свои причины.

— В эти дни я многое понял. Но я не понимаю одного. Извините, товарищ генерал, может быть, я какой-нибудь сумбур скажу, но от сердца... Не понимаю, зачем меня держали в войсках? Я несколько раз подавал рапорты, хотел демобилизоваться, поступить в институт, а мне отказывали и давали нагоняй... Правильно ли это? Военная служба не по мне. В этих условиях я испытываю подавление своей личности... Простите, что я сказал несколько резко, — низко опуская голову, закончил Пыжиков.

— Встречал таких... Мозг вроде здоровый, а философия гнилая, с этаким скверным анархистским душком. «Подавление личности»... Слова-то какие научились завертывать. А почетный долг гражданина, служение Родине? Забыли? По-вашему выходит, что об этом должны помнить только сержанты Нестеровы и солдаты Кудашевы? Может быть, вам, окончившему два училища, прочитать еще курс политической грамоты? А вы забыли, что была и гражданская война и Великая Отечественная?.. Да как вам не стыдно говорить мне такие слова? И еще спрашиваете меня, как я с вами поступлю...

Никитин замолчал и отвернулся к окну. На машину наплывал сверкающий огнями город. На шоссе стало светлее и оживленнее. Пыжиков видел насупившееся лицо генерала и с волнением ждал самого главного. Он решился на все — будь что будет. Его интересовало, как поступит с ним этот суровый и, видимо, очень справедливый человек.

— Вы, товарищ генерал, не закончили своей мысли, — напряженно, с упорной настойчивостью проговорил Пыжиков.

— Поступят с вами по справедливости. Что заслужили, то и получите, — сухо ответил Никитин. — Но только скажу вам как командир и пожилой человек: вы в неоплатном долгу у Родины и своего народа.

Генерал, взглянув на шофера, попросил остановить машину. Шофер затормозил и притерся к обочине. С удивлением посматривая на генерала, он хотел что-то спросить, но Никитин его опередил:

— Довезите старшего лейтенанта до комендатуры и поезжайте в гараж.

— А вы, товарищ генерал? — спросил шофер.

— Пройдусь пешком. На курортников посмотрю, зайду на контрольно-пропускной пункт. Мне торопиться некуда. А вот товарищу старшему лейтенанту нужно спешить. Его ждет начальник штаба отряда. Пусть доложит, подскажет, как искать скрывшихся нарушителей...

Откинувшись на сиденье, Пыжиков растерянно молчал.

Начальника штаба отряда в комендатуре не оказалось. С группой пограничников, прибывших из школы сержантского состава, он выехал куда-то в горы. В штабе комендатуры Пыжиков встретил майора Рокотова, который приехал сюда, чтобы организовать поиски нарушителей в более широком масштабе. У здания стояли крытые брезентом машины, слышались приглушенные голоса солдат. Из кабинки выглядывала розыскная собака.

— Вам необходимо написать объяснение, товарищ старший лейтенант, — на ходу бросил Рокотов и, обернувшись, добавил: — Потом зайдите в кабинет коменданта.

Рокотов успел уже переодеться и побриться. Поскрипывая крепкими сапогами из яловой кожи, он быстро ушел в комнату материального обеспечения выписывать патроны и ракеты.

Рокотов был удивительно спокоен и до приторности, как показалось Пыжикову, тактичен и вежлив. Такой признак внимания к его персоне ничего хорошего старшему лейтенанту не сулил.

Пыжиков поздно вечером возвращался из комендатуры на квартиру, где решил после тяжелого и утомительного разговора с начальником штаба отдохнуть и отоспаться. Пришлось писать длинное, на нескольких страницах, объяснение. Писалось тяжело, трудно, признание ошибок перемежалось в нем с настойчивым оправданием себя.

— А вот об этом вы зря так пишете, — читая написанное, замечал Рокотов. — Это не объяснение, а приговор самому себе. Тут вы снова ударились в крайность. Все, что вы написали, оставьте на память, а для штаба напишите только о сути дела, покороче, не больше чем на одной странице.