Лев Правдин - Бухта Анфиса

На завтрак была овсяная каша, которая считается очень полезной, хлеб с большим количеством масла, что тоже полезно и питательно. Чай был скорее вреден, чем полезен, поэтому Николай Борисович пил чистый кипяток, слегка подкрашенный в цвет опавших березовых листьев. Вкус у этого обезвреженного чая тоже был соответственно березовый.

Туберкулезом Николай Борисович обзавелся совсем недавно — сказались прежняя безалаберная жизнь, питание кое-как, неумеренная работа днем, а очень часто и ночью, неумеренное курение. Пил он хотя и умеренно, но, как он сам говорил: «Я — скорее „за“, чем „против“». И вот результат.

Он бросил курить, пить разрешал себе только в исключительных случаях. Старался соблюдать специальный режим. Как бы в знак того, что он остепенился, вырастил небольшую седоватую бородку, отчего сделался похожим на Дон-Кихота. Но это было только внешнее сходство. Всем были известны его острый ум, острый язык и логика, которую принято называть железной. У него-то она была скорей всего стальная.

К тому времени, когда он покончил с кашей и принялся за чай, жена уже знала причину его опоздания к завтраку, и теперь они оба молчали, обдумывая создавшуюся ситуацию.

У окна в большой клетке громко щелкал семечками и по временам заливисто посвистывал зелено-желтый клест Сенька. У него был горбатый нос и сволочной характер. Некоторые, даже близкие друзья дома, предполагали, что это последнее качество передалось Сеньке от самого хозяина. Узнав об этом, Николай Борисович покрутил головой и усмехнулся. Он любил острое слово, во всяком случае ценил его, даже если и сам оказывался задетым.

— Я думаю, — решительно сказала жена, — надо поговорить с Михалевым. Позвони ему.

Конечно, лучше самому начать разговор, не ожидая, когда это сделает Михалев.

— С ним говорить бесполезно: ты знаешь его настроение.

— Конечно, знаю. Пусть он только до разговора с тобой ничего не предпринимает.

— Он все равно сделает по-своему.

— Но пройдет какое-то время.

Николай Борисович салфеткой стряхнул с бороды несуществующие крошки и вышел в коридор к телефону. Когда он позвонил и вернулся, жена перечитывала злополучную заметку в газете.

— Заедет в редакцию завтра, после работы, — сообщил он.

— Ну и хорошо. А этот Ширяев, он откуда взялся?

— Из какого-то института. Я только сегодня его рассмотрел как следует. Настойчивый мальчик. Сообразительный.

— Мне тоже так кажется, — сказала жена задумчиво.

Тяжелая болезнь сделала ее инвалидом и, отстранив от работы, приблизила к мужу, к его делам и служебным неурядицам. Это помогло ей не замкнуться в своих переживаниях и, как знать, может быть, справляться со своими недугами. Пути болезней, как и пути их носителей — людей, неисповедимы и полны тайн, которые никогда не будут открыты и изучены до конца.

Повернув к мужу свое тонкое, красивое привычно-спокойное лицо, она спросила:

— Ширяев? Сын профессора Ширяева?

— Да?! — удивился Николай Борисович. — Может быть. Впрочем, не знаю. Почему это тебя интересует, не понимаю.

Не замечая его раздражения, она продолжала:

— Я хорошо помню его мать. Да и ты должен помнить: Романовская, актриса драмтеатра.

— Да, конечно, помню. Разве она была женой Ширяева?

— Она и сейчас его жена. Очень красивая. И актриса чудесная. Мы, девчонки, обожали ее. Как личную трагедию, переживали, когда из-за болезни ей пришлось уйти из театра. Целый год цветы ей носили и клали под дверь, на крыльцо. Теперь, наверное, все забылось… Так он — ее сын.

Не усмотрев никакой связи между трагедией актрисы и ее сыном, Николай Борисович задумался. А потом спросил, не надеясь, впрочем, установить эту сомнительную связь:

— А что с ней случилось? Отчего она заболела?

— Во время войны много выступала в холодных помещениях, а то и просто на улице. Что-то с горлом. Говорят, что у них в доме долгое время не произносилось даже слово «театр».

— И ты думаешь, это отразилось на ее сыне?

— Не знаю. Я же никогда его не видела.

Помахав рукою около своего лица, Николай Борисович заметил полушутя:

— Сын актрисы и профессора… Должен быть талантливый мальчик.

— Ну, так о чем я и толкую, — снисходительно сказала жена. — Определенно талантливый.

Он отвернулся к окну. Вот и установлена связь! Женщины… Почему-то их всегда интересует не самое дело, а всякие мелочи, имеющие к делу самое отдаленное отношение. Ищут причину там, где ее и быть не может. Кому легче от того, что всю эту кашу заварил «определенно талантливый мальчик»?

Все это Николай Борисович совсем уже собрался высказать, но ему помешали. Сенька завозился над самой его головой и пронзительно засвистел, напомнив о своем склочном характере. И не только о своем.

Поняв намек, Николай Борисович заставил себя улыбнуться. Пусть хоть в доме будет мир и покой.

В отделе, который все в редакции называли просто «четвертая полоса», во время обеденного перерыва собирались редакционные политиканы и предсказатели. Им было известно все, и обо всем у каждого было свое мнение, которое никогда не сходилось с мнением других. В соответствии с этим и предсказания у каждого складывались свои, отличные от всех. Поэтому, в какую бы сторону ни повернули события, всегда кто-нибудь мог торжествующе провозгласить: «А я что вам говорил!»

До последнего времени все их внимание занимали два события и в связи с этим волновали две проблемы: что теперь будет? Первое событие: выход ущербно-злопыхательской книги «Логово». Второе событие носило местный характер и касалось специального кресла, которое изготовляли на заводе по заказу начальника одного учреждения. Кресло это отличалось от всех прочих кресел тем, что, сидя в нем, можно было незаметно для окружающих вздремнуть во время затянувшегося заседания.

С креслом все было ясно, сведения шли непосредственно от очевидцев и соучастников. Насчет «Логова» дело обстояло сложнее: автор жил в другом городе, и некоторые из четвертой полосы опасались, что, может быть, даже и не в городе, а уже далеко от города. Такое предположение высказал заведующий четвертой полосой и засмеялся трескуче и бессмысленно, как он имел привычку смеяться почти после каждой своей фразы. Сидя на столе, он заверял:

— Такие вещи даром не проходят, крышка ему теперь…

— Да, но еще есть редактор книги, — политично и тонко заметил очеркист из отдела культуры.

— И ему крышка! — решительно заявил Четвертая полоса.

Веселая толстушка неизвестно из какого отдела, самая осведомленная, и особенно в делах местного значения, сидела у стены на диванчике и высасывала из палочки от эскимо остатки впитавшейся в нее сладости. У нее были связи во всех областях огромного хозяйства области. Весело треща и кокетничая, она без труда проникала в приемные всех руководителей и начальников, добывая информацию для газеты. Но то, что она писала, хотя и отличалось изяществом, могло идти только на подверстку из-за своей малозначимости. На заводе, изготовляющем телефонные аппараты чуть ли не для половины земного шара, она ухитрилась заметить только покрой новых спецовок. Побеседовав со знатной сборщицей моторных пил, она дала очерк, в котором расписала личное обаяние сборщицы и ее исключительные кулинарные успехи. Очерк, в значительно урезанном виде, пошел под рубрикой «Для дома, для семьи».