Лев Правдин - Бухта Анфиса

— Да так, одна там… — пробормотал он. — Пока.

На лестничной площадке он столкнулся с Семеном.

— Салют, экс-командор! Как дела?

Пытается вернуть утраченное превосходство. Но Артем уже знает цену и этой развязности, и этого пренебрежения ко всему на свете.

— Через два дня сдавать.

— Два дня! «Войну и мир» написать можно. Ты, главное, не рассусоливай про цветочки да про лесочки. На-факты напирай, да что кто говорит. Да не забудь Зиновия. Старик занудливый, но говорит дельно.

— Ладно, без тебя знаю, — отмахнулся Артем, хотя, по правде говоря, ничего он не знал и надеялся только на чудо.

Несмотря на свой очень небольшой опыт, он уже познал то чудесное явление, которое принято считать вдохновением: явление первой фразы или даже первого слова. Стоит появиться первому слову — и все дальнейшее пойдет как бы само собой. Это вроде искры в моторе: вспышка — и заработал. Великое дело — первое слово!

Всю дорогу домой и потом в своей узкой комнатке он ждал этого чуда и боялся прозевать его появление, а в голове вертелась все одна и та же глупая, ни на что не годная фраза: «Вода кипела за кормой». При чем тут корма?

За окном горел осенний день, неровно, как потухающий костер: то жарко вспыхнет, то замрет, когда белое облако проплывет между солнцем и землей. В форточку влетел шмель и начал биться о стекла. Его жужжание, то недоуменное, то угрожающее, надоело Артему. Он взял газету и выгнал шмеля.

«Вода кипела за кормой». О, черт! Вот привязалось!.. Ему надоело слоняться по комнате, но и остановиться он не мог, как шмель, который не мог не биться о стекло, надеясь вырваться на свободу. Оставалась только надежда на чудо.

Стук в дверь заставил его остановиться. Вошла мама в сером с красной каймой фартуке и с полотенцем на плече.

— О чем ты задумался?

— О воде, которая кипела за кормой…

— Стихи?

— Нет, для газеты.

Вытирая пыль, которая до нее уже была вытерта приходящей уборщицей, она вздохнула:

— Твой отец утверждает, будто газетчики редко думают. Им некогда. И, кроме того, это им совсем не надо. А ты еще думаешь?

— Ну, я, должно быть, еще плохой газетчик: больше думаю, чем пишу.

— А это что-то новое. Знакомая? — Провела полотенцем по фотографии: девушка гуляет с малышами в парке. Одна из лучших работ Семена, как считал Артем. И, может быть, одна из лучших девушек.

— Нет. Портрет неизвестной девушки.

Она оглянулась через плечо. Глаза ее ласково улыбались. Немного встревоженно и ободряюще. Так смотрят все матери, наблюдая за первыми вылетами своих птенцов. Хороший мальчик, честный и послушный. Верно, немного резкий и подчас даже грубоватый. И такие словечки, каких в доме не слыхивали. Ничего с этим не поделаешь — такое время и такая среда. Она вспомнила свое время и свою среду: ого, какие сцены разыгрывались в отчем доме, когда стало известно, что она — единственная дочь уважаемого профессора — выступает в каком-то нэпманском кабаре! Верно, это было только начало. Потом-то она стала актрисой. И, как оказалось, настоящей актрисой. Так что у сына, по всему видно, ее характер, и она ничуть не удивится, если он поднимет бунт. Ее кровь, ее характер, и, на что бы он ни решился, она станет на его сторону. Пока что, кажется, все спокойно. Вот только разве этот портрет. Какая-то девушка…

— Неизвестная. Поэты любят таких. А если нет, то выдумывают.

— Ты считаешь, я — поэт? — Артем слегка покраснел: дома к его стихам относились настороженно, как к неизбежной болезни. Вот и сейчас мама сказала:

— В твоем возрасте все поэты. Потом это проходит.

Она оглядела комнату и, решив, что порядок восстановлен, пошла к двери, но, вспомнив что-то, вернулась.

— Поскольку разговор зашел о девушке… Мне кажется, ты избегаешь нашу новую знакомую.

— Нисколько. Просто я не хочу ей мешать.

— Она может подумать, будто ты недоволен. Подойти и поздороваться — это твоя обязанность как хозяина. Ведь она не просто неизвестная, если я вас уже познакомила.

Подойдя к матери, Артем потерся щекой о ее мягкую душистую щеку.

— Хорошо, мама. Будет сделано. Только…

— Что, мой мальчик?

— Ничего. Ты сказала, она — любимая ученица отца.

— Да. И что же?

— Любимые ученики, отличники. Они такие… — Он чуть было не сказал «зануды», но вовремя спохватился. — Тоска с ними.

— Не сказала бы. Твой отец тоже был любимым учеником моего отца, но ты же не скажешь, что у нас в доме тоска?

— Ну что ты! Конечно, нет!

Она ушла. На освещенном солнцем столе лежала тонкая стопка бумаги и на ней ручка, сделанная из иглы дикобраза. Старинная ручка — подарок отца. Артем сел за стол, макнул перо в чернильницу, и на листе появилась первая фраза:

— «Вода кипела за кормой невиданного в здешних местах озерного катера…»

— Очень хорошо. Даже, можно сказать, неплохо, — проговорил Агапов, дочитав рукопись. Закурил и снова углубился в чтение.

Артем сидел против своего начальника, еще не зная, что его ждет: обнадеживающие слова так не соответствовали тону, которым они были сказаны. Сам-то он не считал свой очерк шедевром.

— Многовато тут, — сказал наконец Агапов, продолжая читать. — Строк на пятьсот ты размахнулся.

— Я думаю, можно сократить, — пролепетал Артем, хотя как раз он думал, что ни одной лишней строки в рукописи не найдется.

Но Агапов сказал:

— Правильно, — и потянулся за карандашом.

— Ох, — вздохнул Артем, увидев, как синий крест уничтожил первый абзац, который пришел как чудо, как вдохновение. — Это ключ ко всему. Как же так?..

Агапов не обратил на этот вопль никакого внимания. Он как бы отмахнулся от него:

— Приучайся писать по-газетному. Все эти завитушки для стихов. Озерный катер — это хорошо. Примета времени. Мы его в другое место вставим. И мальчишку-капитана тоже надо, где он о будущих морях мечтает. А эти елочки-палочки, цветочки на заливных лугах — кому это надо? И вот старуха в пустой деревне… Бунинская тоска. Затопленные луга. Не то. Плотину строим, моря создаем, нарождается новая экономика, небывалая техника… Вот что надо! А инженера этого ты вроде бы осуждаешь. Он как раз дело говорит. Тебе не об охране природы поручили писать, а совсем наоборот: о наступлении на нее.

Высказавшись, он притих и только иногда, старательно работая синим карандашом, замечал: «Ага, хорошо», или осуждал: «А вот это ни к чему», или явно восхищался: «А ты глазастый, подмечаешь!»

«Я бездарен, — думал Артем в это время. — Я совершенно и безнадежно бездарен. Я написал совсем не то, что надо. А если то, что надо?.. Если прав я, а не этот опытный газетчик? Тогда я вдвойне бездарен, потому что у меня нет сил и нет слов для защиты своей правоты». Агапов прервал эти горькие мысли: