Лев Правдин - Бухта Анфиса

— А что, — объясняет бог, — не могу же я по земле ходить в своем виде. У нас этого не положено. Которая душа открытая, сразу меня узнает, какую бы ни принял личину.

— Так старик тот, Исаев, — человек вовсе негодный. Что ж это ты, получше чего не нашел?

А бог как бы даже устыдился и сильнее носом захлюпал:

— Да, действительно. Торопился я очень, взял что первое подвернулось. Дерьмо, ведь оно всегда под руку лезет.

— Это верно, господи, к хорошему дотянуться надо. А это само к рукам липнет.

— Ну, вот и поняла, — сказал господь так ласково и зазывно, что Анфисе сделалось не по себе.

— Да куда ж ты, господи, торопился? — всполошилась Анфиса. — Уж не по мою ли душу?..

А он так серьезно сказал и даже со строгостью:

— Нет. Душа твоя, Анфиса, к здешним местам навеки приросла. Так что ты не беспокойся. У меня к тебе совсем другой вопрос. Я сейчас уйду, а ты проснись и выглянь в окошко. Да ничего не бойся, поскольку я с тобой.

И повернулся к двери.

— Господи, да ты бы погрелся, печка-то теплая еще!

— Меня не печка греет, а хорошие дела, — донеслось до Анфисы, и тут она проснулась, не успев даже договорить эти господни слова. Не то дослушать, не то договорить — спросонок разве поймешь?

В избе темно, и только окошки слабо белеют. Из окошек брезжит свет, такой немощный, что только и хватает у него сил доползти до лампы, стоящей на столе, и лечь на стекло светлым, без блеска, пятном.

По-прежнему слышно, как кто-то, страдающий насморком, все еще не может выбраться на сушу, только теперь Анфисе показалось, будто он шастает под самыми окнами. Совсем уж близко шумит и плещет вода и слышатся приглушенные вздохи и звонкое простудное хлюпанье. Бог в обличье никчемного старика Исаева. Приснится же такое, прости господи! «Ты, — говорит, — не беспокойся, выгляни в окошко».

Грознее зашумела вода, что-то треснуло и с плеском повалилось, будто тот, простуженный, наткнулся на плетень и ломает его. Вот и еще раз, теперь уже сильнее, и вода зашумела яростнее… Ах, чтоб его!..

Анфиса поскорее спустилась с печи и сунула ноги в резиновые сапоги. Глянула в окошко: так и есть, вода уже в огороде и плетень повален. Старика Исаева даже во сне видать — добра не видать. Хотя это был бог в обличье пакостного старика Исаева. А если это был не бог, а совсем наоборот: пакостный старик Исаев в обличье бога? С него станет, со старика-то. Ох, что это я? Что вздумала! Исаев-то помер давно. Чего ты меня путаешь-то, господи!

Глянула с крыльца и не узнала ни своего огорода, ни широкой впадины, куда по желобу, обросшему бархатным зеленым мхом, сбегал родничок в черную колоду. Колоду эту выдолбил еще ее дед из лиственничного кряжа. Сколько прошло лет, а ей хоть бы что: где положили — ни гнили, ни трещинки. Черемухи осыпали ее белым снегом своего цвета, красотка-рябина заглядывалась в бегучую воду. Где теперь все это? Где калитка в плетне, через которую Анфиса, сколько она себя помнит, ходила к роднику по узкой тропинке? И тропинка та где?

Ничего нет. Все захлестнула мутная весенняя вода. Серые с зеленым обломом льдины, загнанные ветром, встают на дыбы, ломают вершины затопленных черемух и рябин, ударяются о берег, прочерчивая четкие границы новой бухты. У мыса уже обрушились первые глыбы глинистой земли.

Ветер гонит волны, кидает на отлогий бережок серую пену; как живая, ползет она между прошлогодними грядками и дышит, как живая. Здесь, у поваленного плетня с калиткой, Анфиса увидела старую колоду — всплыла и бьется на волнах, прижатая к берегу. Увидала и обрадовалась: не все еще пропало, еще можно жить!

Прибежала Татьяна Егоровна, совсем заполошная:

— Ох, да что же теперь будет? Ох, ох!..

— Да ничего, — усмехнулась Анфиса. — Колоду надо зачалить, не унесло бы.

— Нас бы с тобой не унесло…

— Не охай. Принеси-ка из сеней топор.

Выкатилось румяное солнце и пошло кидать в рябую воду розовые сверкающие цветы. На том, на далеком берегу, по перелескам пробежала электричка, сияя окошками, как росная ниточка рябиновых бусинок. Растрепанные ветром вороны качаются на лапах полузатопленных елей. За мысом сначала еле слышно, потом все громче и громче заворчал мотор. Это было так непривычно, что старухи не сразу поняли, что к ним, в новую бухту, идет первый пароход.

Осторожно обходя крупные льдины, катер свернул в бухту. Двигался он так неторопливо, что казалось, будто рулевой еще не решил окончательно, надо ли заглядывать в эту неизвестную бухту. И, увидев, что бухта забита льдом, он круто развернул катер и приткнул его к мысу у самого входа, там, где только что обрушилась земля.

Трехкратно пропела сирена, оповещая о прибытии катера. Растрепанных ворон как ветром сдуло. Сорвавшись с места, они прокричали над рекой и рассыпались по лугу за оврагом. На крыльце снова охнула Татьяна Егоровна, выронив на землю топор.

С катера перебросили сходни, три человека сошли на берег. Обмотав чалку вокруг ствола прибрежного тополя, они направились к Анфисиному дому. Одного из них она сразу узнала: бригадир Андрей Фомич, который в прошлом году пытался ее переселить на тот берег. Двое других: рулевой, он же командир, молоденький парнишка в форменной фуражке с «крабом», и пожилой лысоватый моторист. Эти приехали впервые. А бригадир знакомый. Он тоже узнал Анфису и даже как звать запомнил.

— Здравствуй, бабка Анфиса!

— И ты здравствуй, милый человек!

— Ну, как живем?

— Да вот, сам видишь, живы пока.

Татьяна Егоровна с крыльца подала голос:

— А чего нам, живем…

— Натерпелись страху?

— Натерпелись, — весело ответила Анфиса, — да уж все страхи и перетерпели.

— Все перетерпели, все… — подхватила Татьяна Егоровна, которая должна была обязательно в каждый разговор вставить свое слово. — Какое вам от нас беспокойство.

— Никакое это не беспокойство, — сказал рулевой. — Мы по всему морю берега проверяем.

— Всех жителей проверяете, — засмеялась Татьяна Егоровна. — А товарищ бригадир нас запомнил. Анфису так сразу и признал.

Она взглянула на бригадира и замолчала, не понимая, что же такое неугодное она сказала. Отчего он так помрачнел, словно напоминание об Анфисе ему не по душе? А до того разговаривал с ней добродушно, с улыбкой и как бы даже уважительно. Но долго молчать она не умела, зато умела ловко повернуть разговор в сторону, для всех приятную.

— Вот как хорошо, что вы приехали, — заговорила она. — Места наши до того гулевые, красивые, что все прямо так и уважают. — И увидела, что опять не то сказала.

— Да, — вздохнул Андрей Фомич, и толстые губы его плотно сжались. — Не гулять мы приехали. — И так посмотрел на Татьяну Егоровну, будто его очень обидело такое легкомысленное ее предположение.