Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

Он покачал головой:

— Она убеждена, что мне лучше всего пишется рядом с ней.

— Ну, напиши, что ты в ужасном психическом состоянии, потерял веру в себя, целый день играешь в шахматы сам с собой и так далее. А единственное лекарство от этой болезни — полное одиночество, на месяц зарыться в четыре стены.

Он задумчиво глядел уже сквозь меня, потом сел писать, прочитал мне два варианта, вычеркнул чересчур художественные детали и попросил конверт.

Он бросит письмо в ящик, и все будет хорошо. Он спокойно допишет свой рассказ, Нинка будет довольна, что ее любит человек со странностями, а лет через восемьдесят Володин биограф с трепетом поведает читающей публике, что летом такого–то года молодой Кубарев пережил период глубокой депрессии, вызванный неверием в свои силы и тяжелым психическим состоянием…

Назавтра в четыре я позвонил Леонтьеву. Он сказал, что анализ уже готов, сам он Юрку посмотрел, но лучше бы поговорить не по телефону.

Я спросил:

— Где и когда вам угодно?

— Я, к сожалению, не могу сегодня уйти из института раньше половины шестого, но если вы сейчас свободны…

Стоянка такси была рядом, почти у подъезда редакции. Через десять минут я был в институте.

Я пробежал асфальтированной дорожкой к подъезду старого аристократического особняка — даже обшарпанность его фасада словно бы имела историческую ценность. Но внутри все было разгорожено, все было по–деловому, и даже голая мраморная Афродита, стоявшая между двумя стендами, казалась женщиной на приеме у врача.

У Леонтьева был свой кабинет. Он вышел мне навстречу и не вернулся за стол, а сел рядом со мной на диван.

Мы сказали пару каких–то фраз (быстро ли я нашел и т. д), и я спросил:

— Ну, что там?

— К сожалению, ничего утешительного, — сказал он совсем как врач, как старый участковый доктор, и я вдруг сообразил, что он ведь и есть врач — кандидат наук, по все равно врач.

— Лейкоз? — спросил я.

— Не на сто процентов, но…

— Понятно, — сказал я. — Ясно.

Он не сразу проговорил:

— Вы знаете, всегда неприятно сообщать подобные вещи, но я не считаю себя вправе обнадеживать вас там, где надежды… где надежды очень немного…

Автоматическим слухом газетчика я уловил, как тактичен он в тяжелом разговоре, как осторожно подбирает слова, и тоже сказал все, что полагается говорить в подобных случаях: «Я понимаю вас, Николай Яковлевич», «Конечно, Николай Яковлевич», «Разумеется, Николай Яковлевич» — или еще что–то в этом роде. Банальное докторское «К сожалению…» ударило меня, как доской по голове.

Он сказал мне еще несколько фраз, я ответил — у нас получилось что–то вроде разговора. За это время я собрался с мыслями и, когда он опять помянул острый лейкоз, спросил:

— Николай Яковлевич, простите за дилетантский вопрос: что это означает в свете последних достижений медицины?

— К сожалению, то же самое, что означало пятьдесят лет назад.

— И долго это длится?

— Острая форма — около двух месяцев.

— Иной исход возможен? Он развел руками:

— Практически…

Мы, как два дикаря, избегали запретное слово.

— Ясно, — кивнул я и по лицу Леонтьева увидел, как трудно ему заставить себя промолчать, не дать мне хотя бы ложной надежды…

Оставалось задать еще несколько неприятных вопросов, и я их задал, потому что сделать это было больше некому. Не Рите же — ей и без того хватит…

Я спросил:

— Эта штука протекает тяжело?

Он пожал плечами:

— Как вам сказать… Вначале почти не ощущается — просто легкое утомление. А к концу… к концу довольно тяжело.

— Ему надо будет лечь в больницу?

— Да, разумеется. Во–первых, надо все–таки проверить диагноз. Сейчас мы с вами берем худший вариант. Но в принципе я мог и ошибиться.

Я быстро спросил:

— А такие случаи бывают?

Он вздохнул:

— Очень редко.

И осторожно добавил:

— В принципе ошибка возможна, но особенно надеяться на это не стоит…

Что ж, тут он прав — лучше рассчитывать на худшее. Юрку я постараюсь обмануть. Риту? Риту на первое время тоже постараюсь обмануть. Но себя обманывать не имеет смысла.

— Мы можем взять его к себе в клинику, — сказал Леонтьев. — Но я бы посоветовал другое. Если вы не возражаете, я договорюсь, чтобы его положили в Горчаковскую. По существу, это тоже наш опорный пункт. Но это больница. Там человек чувствует себя обыкновенным пациентом, которого просто лечат. А у нас все–таки институт, главное — исследовательская работа. То есть условия у нас, конечно, не хуже, но сама обстановка…

Я ему помог:

— Чувствуешь себя подопытным кроликом?

Он мягко согласился:

— В какой–то степени, конечно. У нас проходят специализацию, у нас аспиранты, а для аспиранта прежде всего тема — вы же понимаете…

Я кивнул:

— Аспирант есть аспирант.

— А там — нормальная больничная обстановка, — сказал Леонтьев.

Мы немного помолчали, и я спросил:

— Когда можно будет его привезти?

Юрка отлично ходил на собственных ногах, но я говорил о нем уже как о больном.

— Одну минуточку, — сказал Леонтьев.

Он при мне обо всем договорился по телефону и сказал, что Юрку лучше привезти завтра же, прямо к восьми утра, причем натощак, чтобы смогли сразу повторить анализ. Потом позвонил еще куда–то и попросил, чтобы Юрку устроили получше. Вырвал листок из календаря и написал мне адрес больницы. Я спросил на всякий случай:

— Ему там не скажут, что с ним?

Он возмутился:

— Ну, разумеется!

На его столе стояли круглые часы, впаянные в прозрачный кристалл. Во время разговора он не повернулся к ним ни разу, и теперь я посмотрел на них сам. Мы с ним говорили не меньше часа.

Я встал:

— Большое спасибо, Николай Яковлевич. К сожалению, я не умею благодарить…

В этот момент я действительно жалел, что не умею благодарить. Надо уметь, надо все на свете уметь…

Он неожиданно застеснялся, и лицо у него сразу стало моложе:

— Ну, что вы, Георгий Васильевич… Вот если бы я действительно сумел помочь вашему другу!

Он горько покачал головой и совсем просто признался:

— Вы знаете, так хочется надеяться…

Я знал. Ох, как мне хотелось надеяться!

У меня еще были дела на работе, и я вернулся в редакцию. Видимо, морда у меня была не особенно — даже не слишком внимательный Генка заметил. Мне было все равно, отвечать или не отвечать, и я рассказал ему про Юрку. Он чертыхался, ругал современную медицину, а потом высказался в том смысле, что, раз уж все равно помочь нельзя, лучше не думать об этом, а как–нибудь отвлечься.

Я спросил:

— А что я ему скажу сегодня вечером?

Генка немного помрачнел и глуховато, но твердо ответил:

— Лично мой принцип — говорить правду. По крайней мере, мужчинам. Настоящему мужчине всегда лучше знать правду.