Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

Я поинтересовался:

— Ты с какого года?

— С сорок пятого. А что?

— А месяц какой?

— Октябрь. А что?

— Ничего. Просто завидую.

Мы с Юркой встретились прямо в «Парусе».

Я пришел немного раньше, сел за наш обычный столик к окну и стал думать, как мне ему все это сказать. В кафе было почти пусто, только какой–то морячок, привлеченный, видимо, названием, разглядывал сушеного краба да две девчонки медленно, растягивая удовольствие, ели мороженое. Им было лет по семнадцати, они запивали мороженое алой газировкой и безразлично поглядывали то на морячка, то на меня.

Я подумал, что чем дальше, тем трудней будет врать Юрке насчет его дел. Тем более что в подобных случаях все врут одинаково. Правда, и верят все одинаково — особенно если хотят верить…

Но Юрка умный парень, и он читал энциклопедию…

У меня в мозгу прокручивались предполагаемые диалоги, вариант за вариантом. Я не боялся, что какой–нибудь Юркий вопрос застанет меня врасплох — вывернусь, соображаю я быстро. Я боялся, что он не захочет верить…

Генка предложил — правду. Но Генке легче, у него принцип. К тому же, как сам он заметил, правда в ходу только у настоящих мужчин. А настоящие мужчины родились уже после войны. Настоящие мужчины вскормлены в детских садах безукоризненной манной кашей. А когда росли мы с Юркой, насчет манной каши было туговато.

Юрка опоздал минут на двадцать. Обычно он был точен. Он стал врать что–то насчет троллейбуса: мол, обрыв на линии…

Я сказал:

— Брось, старик.

Но он ответил, что это правда, и даже попытался привести какие–то подробности, а я их опровергал. Черт нас знает, зачем мы спорили? Как будто эти двадцать минут имели хоть какое–нибудь значение! Хотя если Юрке осталось два месяца, то и двадцать минут — время…

Мы так и не успели начать разговор: подошла Людочка брать заказ. Оба мы были голодны. Я посмотрел на Юрку, он пожал плечами, и я сказал Людочке, чтобы принесла еще бутылку вина.

Она отошла, и я вдруг задохнулся от горечи, потому что эта бутылка, может быть, последняя в его жизни…

Я вскочил, догнал Людочку, попросил еще что–то, кажется, спички, подошел к буфету и стоял там, тупо глядя на бутерброды с колбасой, сыром, шпротами и кетой, — только бы Юрка не видел моего лица. Мой друг Юрка, первый и последний друг. Последний, я это знаю, иных не будет: друзей заводят только до двадцати. Может, и не до двадцати, может, и в сорок. Но у меня иных уже не будет…

Я вернулся к Юрке, неторопливо сел за столик. Я сказал таким топом, словно разговор предстоял хоть и серьезный, но не лишенный хороших новостей:

— В общем, старик, был я в институте…

Я сделал паузу, но в это время Людочка принесла салат. Она ушла почти сразу, но разговор уже перебился — оптимистичная интонация была утеряна.

В конце концов Юрка сам спросил:

— Ну, и как — скоро безвременная смерть вырвет меня из наших рядов?

Я улыбнулся, на этот раз искренне: фраза была хорошая.

— Лет через пятьдесят, наверное… Но вообще–то дело довольно серьезное. Лейкоза они у тебя не видят, но что–то все–таки есть. Самое лучшее — недели на две лечь в больницу и выяснить наконец толком, что там с тобой творится…

Юркину усмешку я предпочел не понять.

— Я знаю, что две недели торчать в этом богоугодном заведении не так уж и весело. Но, ей–богу, это лучше, чем без конца гадать, каких у тебя шариков не хватает… Кстати, больница на окраине, великолепный парк, библиотека…

— А где на окраине? — спросил Юрка.

— В Измайлове.

Юрка вдруг сразу согласился:

— Когда надо ложиться?

— Сегодня у них освободилось место — лучше не упускать.

— Ладно, — кивнул он. — Не знаешь, там часто пускают навещать?

Я пожал плечами:

— В крайнем случае, договоримся. Буду ходить к тебе, как журналист. Могу проводить с собой любую помощницу, по твоему выбору. Сделаем бумагу с колоссальной печатью…

— Ладно, — сказал Юрка. — Тогда я тебя попрошу, сделай бумагу с колоссальной печатью одной женщине. Ты ее, по–моему, видел. Помнишь, когда прилетел из Иркутска? Ты тогда домой заходил?

— Заходил.

— Ну, вот это она.

— Хорошая женщина, — сказал я. — По крайней мере, когда спит.

— Она всегда хорошая, — серьезно ответил Юрка. — Фамилия нужна?

— Конечно. Бумага есть бумага…

Людочка принесла все, что мы заказали. Мы выпили. Мы выпили и стали есть. И тут Юрка вдруг заговорил.

— Понимаешь, я все время об этом думаю, — сказал он безо всякого повода и перехода. — Ну, а что делать? Вот уж полгода думаю.

— Настолько серьезный случай?

— Это не случай, — убежденно качнул головой Юрка. — Просто мне единственный раз в жизни по–настоящему повезло. Год назад пришла к нам работать — ведь могли и не увидеться никогда. Ты даже представить себе не можешь, что это за человек. Знаешь, как с ней легко? Она все понимает прежде, чем успеешь сказать.

— Вот бы тебе такую жену, — вставил я, но с усмешкой, тем самым оставляя Юрке выбор: то ли говорить по сути, то ли тоже усмехнуться в ответ.

Он ответил по сути:

— Понимаешь — у нее принцип: никому не причинять зла… Но тут даже не в принципе дело. Ну вот скажи — как быть? Если бы Рита была сволочь… Но ты же знаешь, она хороший человек.

Я кивнул — это я знал точно.

— И потом — Ленка, — сказал он. — Буду бегать к ней каждый день. А взять ее к себе даже и думать не могу — ведь тогда у Риты вообще ничего не останется…

Я подумал о женщине, с которой так легко, которая все понимает, и спросил, что по всем этим поводам думает она. Юрка вздохнул:

— Говорит — пусть все остается, как есть.

В общем–то, все было ясно. Но я знал еще одну Юркину черту, поэтому поинтересовался:

— Врать не тяжко?

Он спокойно, даже вяло провел рукой по горлу:

— Вот так.

— Ладно, там видно будет, — попытался я утешить его. И тут же сердце мое словно окунулось в горячее облако: слишком мало времени вмещало в себя это «там»…

Девочки, сидевшие за соседним столиком, потребили свое мороженое и взяли еще по сто граммов. Они воспитанно подносили к губам ложечки и, разговаривая между собой, выразительно поводили плечиками — отрабатывали женственность. Та, что сидела к нам боком, поглядывала на Юрку, солидно закидывала ногу на ногу и торопливо одергивала взбегающую кверху юбку.

Девчонки не искали знакомства, не кокетничали. Просто им было по семнадцать, их колени уже стали неприличностью, их груди приподнимали платье, как молодые сыроежки лежалую листву… А молчаливый парень, сидевший за соседним столиком, был достаточно молод и достаточно взросл, чтобы принимать его всерьез…

Назавтра я проснулся рано, часов в шесть, и с минуту глядел на серый прохладный свет за окном — глядел без единой мысли, но уже с ощущением беды.