Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

Они остановились на минуту, и Одинцов сказал, что я написал превосходный фельетон, и сослался при этом еще и на мнение жены. Редактор сказал, что репортажик мой получился так себе. Все было как обычно: комплименты говорил Одинцов, неприятные вещи оставались на долю редактора…

У меня было много работы, я пробыл в редакции до четырех, а потом только поехал в больницу.

Я боялся, что Сашку уже не застану. Собственно говорить с ним было не о чем — просто хотелось краем глаза глянуть, как он там.

Я сам не заметил, когда именно это произошло, но Сашка тоже стал частью моей жизни. Как стал ею Юрка, или Ира, или тот хромой врач из Кирбита — я мог никогда больше с ним не увидеться, но если бы с ним случилась беда, она ударила бы и меня.

Это началось давно, еще в первый год работы, еще при Касьянове. Тогда я был щедр и жаден и радовался, когда еще один человек становился частью моей жизни.

Тогда это было здорово! Здорово было, что газета — сплошная борьба, красивая и радостная. И здорово, что кроме общего фронта существует мой личный фронт — люди, за счастье которых отвечаю лично я.

Тогда мне казалось, что счастье — и свое, и чужое — не столь уж сложный вопрос…

Потом я понял, что это такое. Но менять что–либо было уже поздно — ведь не сменишь самого себя…

А это было чертовски тяжело — все больше людей становились частью моей жизни, мой личный фронт растягивался, и во всей этой цепочке было только одно неуязвимое место: я сам.

Я был неуязвим, потому что имел все, что надо. Имел профессию, которую не собирался менять до смерти, имел крышу над головой и голову, которая никогда не отказывала. А на крайний случай — достаточно здоровые руки.

Я был неуязвим — но мне хотелось быть еще и счастливым. А для этого, как выяснилось, нужно выполнить одно предварительное условие: чтобы были счастливы все, кто стал частью моей жизни…

Пожилая санитарка при гардеробе сказала мне, что Сашка уже ушел.

Я глупо спросил:

— Ну как он?

Тетка удивилась:

— Да вроде никак. Повесил халат и ушел.

Я поднялся наверх. У Юрки сидела Светлана, глядя на него своими кроткими близорукими глазами. А на тумбочке лежали апельсины…

Бедная девочка! В мире, где жил ее Идеал, больным приносили конечно же апельсины. Правда, Юрке в последние дни хотелось почему–то воблы. Но к девочке с косой вобла отношения не имела: вобла не соответствовала идеалу больного, как Сашкина медицина и ровный характер не соответствовали идеалу любимого.

Я вошел, и она сразу же встала.

— Да чего ты? — сказал я. — Сиди, куда торопишься…

— Нет, я пойду, — сказала она, — вам, наверное, поговорить надо.

Она взяла свою студенческую папку, похожую на; школьный портфель.

— Юра, выздоравливайте скорей, — сказала она Юрке, и, странное дело, в ее устах это прозвучало искренне и естественно, без дежурного посетительского лицемерия, которое в больницах словно бы выдается при входе вместе с белым халатом. Что ж — в мире, где жил ее Идеал, больным желали скорей выздороветь — и больные скорей выздоравливали…

Я подождал, пока она выйдет, и сказал Юрке:

— Держись, старик, — завтра тебе привезут пойло. Не ручаюсь, что нектар, но, говорят, помогает.

— Это слава богу, что привезут, — бодро сказал Юрка.

На «помогает» он никак не отозвался.

Я вспомнил, что препарат Егорова не дают в порошках, а колют, и виновато сказал об этом Юрке. Но он небрежно махнул рукой, улыбнулся и показал мне вену, резко выступившую на локте: в такую вену легко попасть иглой…

Когда я вышел из корпуса, Светлана сидела на лавочке, на той самой лавочке, где я увидел ее в первый раз. И опять в руках у нее была зелененькая книжка.

Стихи, что ли? Наверное, стихи…

Она встала и пошла мне навстречу, вернее, даже не навстречу, а так, чтобы ее дорожка влилась в мою.

— Что тут делала? — спросил я.

— Читала.

Я взял у нее из рук зелененький томик и узнал, еще не раскрыв, по обложке.

— Нравится?

Она ответила спокойно и негромко:

— Очень.

— А вообще кто твой любимый поэт? Она сказала, бережно беря у меня книжку:

— Вот он, Есенин.

Ах, да, он же был гуманитарник, казался таким плохим, а на самом деле был таким хорошим… Светлана спросила:

— А тебе он нравится?

На такой вопрос всегда трудно ответить. Нравится, очень нравится. Но мой Есенин и ее Есенин — это два разных поэта.

Я небрежно сказал:

— Ничего…

Об ее Есенине я лучше отозваться не мог. Я думал, она надуется. Но она, кажется, приняла это как должное.

Еще мы поговорили о Лермонтове, Блоке и о самоубийстве Маяковского. Она сказала:

— Я читала, что он был очень легко ранимый, а вся его грубость была просто защитной маской… Наверное, он был очень одинокий — иначе бы не покончил с собой.

Голос ее звучал робко и слегка вопросительно. После каждой фразы она поднимала глаза на меня, будто спрашивала, верно она говорит или нет. Мы шли рядом, уже вышли из больничного парка, а я все не мог придумать: как же мне начать разговор о Сашке?

Она сказала, не поднимая глаз:

— Гоша, можно мне с тобой поговорить?

— О чем? — спросил я.

— О Саше.

Я промолчал. Но и она молчала. Тогда я спросил:

— А что случилось?

Она не сразу ответила:

— У меня все кончилось, а у него нет.

— Ты ему об этом сказала?

Она глуховато проговорила:

— Да.

— А он?

Пауза была долгой, на целую минуту.

— Ему очень плохо.

Мы подошли к метро, и суета у касс и турникетов прервала этот странный разговор, так не похожий на обычную женскую исповедь, — умершая любовь вещь и сама по себе достаточно грустная, но сколько женщин приходят даже в редакцию, специально чтобы выговориться, с болезненным сладострастием отслужить долгую панихиду по покойной любви…

Народу в вагоне было не много, нам бы никто не помешал. Я знал, в чем мне следует ее убедить, и, в общем–то, знал, как убеждать. Но вместо этого я стоял и думал: а почему она решила рассказать обо всем этом мне?

Сашка попросил меня поговорить с ней, и я ему обещал. От этого разговора мне никуда не уйти, а начинать его в другой раз будет, пожалуй, куда трудней. Я обо всем этом помнил и все равно молчал и не подбирал подходящие слова, хотя, наверное, сумел бы найти их без труда.

Да, это была моя обязанность. Но сейчас она почему–то отдалялась и рассеивалась, как и другие мои обязанности, как письмо, которое я получил вчера, как статья, которую я буду править завтра, как очень важный деловой разговор, который предстоит мне на днях…

Усталость? Да нет, она, пожалуй, была ни при чем: эта распространенная болезнь пока меня миновала… Просто опять, как тогда на Кирбитском тракте, меня захватил неторопливый ритм жизни, ее плавный сумбур. Я стоял, привалившись спиной к внешней, не открывающейся двери вагона, и смотрел на входящих и выходящих взглядом спокойным и медленным, как течение поезда в туннеле, как течение самого времени. Хотя оно, наверное, утекало куда быстрей—время, которого мне всегда не хватало…