Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

Я смотрел на людей, которые входили и выходили — каждый из них сам выбирал свою орбиту, был по–своему одет, и по–своему держал сумку или книгу, и по–своему цеплялся за поручень. И худенький парнишка с большим пакетом в руках притопывал неторопливо каблуком, торопясь откуда–то куда–то. А откуда и куда — это было его дело.

И на какой–то растянувшийся миг, на минуту или на десять, мне вдруг показалось, что жизнь, как умная лошадь, сама выбирает свою дорогу, что ее бесконечно сложная машина сама настраивается на лучший режим, — надо только подчиниться ее плавному сумбуру. И пусть притопывающий парнишка торопится, куда он хочет. И пусть эта румяная девочка не любит Сашку, пусть любит, кого хочет, или вообще никого… Наверное, можно пустить реку вспять — но вот нужно ли?

«А может, в этом и есть великая сермяжная правда?» — вспомнил я машинально, и незабвенный Васисуалий Лоханкин разом вывел меня из состояния умиротворенности.

Я засмеялся, и Светлана вопросительно посмотрела на меня.

Но мы уже подъезжали к центру.

Второй раз мы с ней подъезжали к центру, и второй раз я вел себя не так, как хотел, и говорил не о том, о чем хотел.

Два раза — хватит, пожалуй?

Я спросил:

— Ты что завтра делаешь?

— Ничего.

— А институт?

Она сказала:

— Я могу не пойти.

— Институт пропускать не стоит, — покачал я головой и сам поразился мудрым и правильным своим словам: столь явных признаков старости раньше я за собой не замечал. Быстро, пока этого не заметила и она, спросил:

— Стипендию хоть получаешь или на мороженое мама дает?

— Я не люблю мороженое, — сдержанно ответила она, и я вспомнил, что теперь стипендия от отметок не зависит.

Впереди засветлела Арбатская. Мне было выходить здесь, ей — на следующей. Но она молча пошла к дверям следом за мной.

Мы вышли и остановились в проходе под массивным нависающим сводом.

— Ну? — спросил я.

Она сказала:

— У нас завтра только физкультура и старославянский.

Я вспомнил:

— Завтра у меня до черта работы, весь день придется болтаться по городу. Давай встретимся вечером — тогда и поговорим.

Она попросила:

— А можно я буду ходить с тобой?

Назавтра она пришла ко мне в редакцию. Я сразу понял, что это она, — так робко приоткрылась дверь.

У меня сидел Володя Кубарев. Светлана заглянула, увидела его и хотела тут же молча прикрыть дверь. Но я крикнул, чтобы она заходила…

Она села в дальний угол и сидела тихо, сложив руки на коленях. Лицо ее не выражало ничего, кроме скромности. При ней, как при хорошей секретарше, можно было говорить обо всем.

— Ну, как? — спросил я Володю.

Классик вздохнул:

— Денег нет.

Я понимающе кивнул.

Это, собственно, не было новостью — денег у Володи не было никогда. В нашей редакции не раз пытались дать ему заработать, посылали в командировки: к таланту все относились сочувственно, даже Одинцов, тем более что покровительствовать Кубареву было безопасно — он проходил по благополучному ведомству певцов русской природы и знатоков родного языка.

Но вскоре выяснилось, что большому писателю не под силу малые задачи: Володя писал мучительно долго, даже дежурный репортаж, времянку, однодневку строя из фраз с вековым запасом прочности…

— Халтуру бы какую найти! — задумчиво проговорил классик. — Вон Петька Дубов переводами занялся, за три недели роман перевел. Сотня за лист, да еще потиражные!

Я неопределенно пожал плечами. Роман за три недели — это, конечно, жизнь. Но ведь халтурить тоже надо уметь. Тоже, пожалуй, талант, и тут наш общий приятель Дубов на коне…

— Вот Лозовой тоже неплохо устроился, — сказал Володя.

Мы поговорили еще немного, и он взял у меня пятерку до первого гонорара. Достал записную книжку и сделал соответствующую пометку — вот уже шестой месяц он развивал в себе практичность и для начала аккуратно записывал все свои долги. Когда–нибудь комментаторы академического издания будут морщить профессорские лбы над загадочной строчкой: «Гошке — пять…»

Мы говорили, а Светлана тихо сидела в углу, как девочка–подросток, еще не привыкшая претендовать на мужское внимание. Уходя, Кубарев попрощался с ней, и она, прощаясь, встала.

Я ее спросил:

— Ну, как тебе у нас?

Она улыбнулась и сказала, что нравится. Потом показала глазами на кресло, в котором только что сидел Кубарев:

— А он тоже журналист?

— Нет, он писатель, — сказал я и добавил, отвечая не на вопрос ее, а на выражение лица: — Твой внук будет изучать его в школе.

Я не ожидал, что она сразу примет это на веру. Но она смотрела на меня, как пятиклассница на учителя математики, и лишь попросила объяснить непонятное место в теореме:

— А почему он говорит только о деньгах?

— Потому что у него их нет.

Она промолчала, но по глазам было видно, что опять не поняла.

Я пояснил:

— Не было бы таланта, говорил бы о таланте.

Мне надо было сделать кое–какие мелочи, и я сказал Светлане, что малость поработаю, а она пока может читать или звонить по телефону. Но она не стала ни читать, ни звонить— просто сидела и озиралась, как дети в незнакомой комнате.

Я спросил, не поднимая головы:

— Тебе не скучно?

Она ответила:

— Ты не беспокойся — мне вообще не бывает скучно.

Я сделал все, что нужно. Время уже подбиралось к двум, и я пошел с ней в столовую. Ела Светлана, разумеется, мало — в девочке преобладало духовное начало.

Вот уже больше часа она находилась рядом со мной. Опять мы говорили, опять она ничего не скрывала — и я снова ничего не понимал. Не понимал даже, зачем она сегодня пришла.

Поговорить насчет Сашки? Но вряд ли она сегодня скажет мне больше, чем вчера…

Я вспомнил свое обещание, взятую на себя обязанность, которую не слишком приятно выполнять и от которой не слишком честно уклоняться.

Я не стал ждать, пока она доклюет свое пирожное, и без всяких подходов и церемоний начал спрашивать обо всем, о чем хотел. С циничной журналистской хваткостью я выжимал из бедной девчонки всю ту информацию, которую еще лет пятьдесят назад возвышенно называли душой.

Светлана отвечала старательно и робко. Но опять повторялось прежнее: она ничего не скрывала, а я слишком мало понимал.

Я стал спрашивать: почему у них с Сашкой все кончилось, и спрашивал осторожно, не торопя, но все сужая круг, пока она не произнесла то самое слово.

Она сказала:

— Я знаю, что он очень хороший. Но у меня совсем другой идеал.

Я спросил так, будто речь шла о вещи вполне обыкновенной, вроде платья или прически:

— И давно у тебя этот идеал?

Она ответила:

— С девятого класса.

— Ты знала такого человека?

Она покачала головой:

— Нет, это был такой фильм.

Она назвала довольно популярную два года назад французскую картину: