Леонид Жуховицкий - Остановиться, оглянуться…

Светлана тихо села на свое прежнее место, на стул в углу. Потом спросила:

— Эта девушка — тоже журналистка?

— Тоже, — сказал я. — Между прочим, талантливая.

Она никак на это не реагировала, словно единственной целью вопроса было еще немного расширить свое представление о жизни. Любопытно, какое место заняла Танька Мухина в ее мире, центр которого — Идеал? Или она просто приняла к сведению еще и это явление природы, как улитка принимает к сведению камешек, которого коснулись ее рога?

Потом я стал хвастаться своим рабочим местом, показывать ей глубочайшие стенные шкафы и вид из окна. Из окна, если смотреть вдаль, было видно до черта, и я левой рукой показывал, где какое высотное здание, а правую положил ей на плечо.

Так мы стояли с минуту, а потом я почувствовал, как ее плечо ушло из–под моей руки.

Может, это вышло случайно, может, показалось ей неприличным, или просто сработал какой–нибудь рефлекс порядочных девушек — не знаю. Но настроение у меня сразу испортилось.

Я не привык, чтобы меня боялись, я не волк, а если и волк, то не ем таких маленьких девочек. А к ней, если уж на то пошло, я относился так хорошо, как только мог, и достаточно бескорыстно.

Но тупой рефлекс, заложенный в нее вместе с десятком других благопристойных заповедей, сработал, как машина…

Ну что ж, сказал я себе, ладно, буду иметь в виду.

Спокойно, будто ничего не случилось, я показал ей два оставшихся шпиля и сел за стол. Мне не хотелось с ней больше говорить и смотреть на нее не хотелось. К черту! Буду работать, пока она не почувствует это и не уйдет.

Но долго писать мне не пришлось — опять позвонили.

Звонок был не деловой — дальний знакомый, ошалев от скуки, надеялся поживиться какой–нибудь новостью.

Я откупился от него рекордом польского штангиста и ураганом во Флориде. Ураган он воспринял более чем мужественно, зато о рекорде говорил минут пять, причем как взыскательный патриот хвалил польскую систему тренировок и хаял нашу. Делать это ему было тем проще, что он не имел ни малейшего представления ни о польской системе, ни о нашей…

Я слушал его трепотню, и во мне все росло раздражение — не из–за этого дурацкого звонка, а вообще. Я почти физически ощущал, как бессмысленно, бездельно проходит день. Не то чтобы я что–то не успевал — одно срочное дело я уже сделал, а другое отложилось. Просто сказывалась инерция вечной спешки.

Все это не было моей индивидуальной особенностью— это профессия, как чесотка, зудила в крови. Почти десять лет я ежедневно делал газету, и почти десять лет газета ежедневно делала меня.

Она лишила меня страха перед расстояниями — но лишила и радости расстояний.

Она, как сок из картофелины, выдавила из меня лень и разболтанность — но вместе с тем и еще что–то, о чем мне, наверное, когда–нибудь придется пожалеть…

Помню, как–то, забежав в вечернее кафе перехватить пару фактов в завтрашний номер, я услышал, как читают стихи. Это было кстати — стихи хорошо смотрятся на полосе.

Я сел за крайний стол, где две девочки деликатно запивали сардельки лимонадом, раскрыл блокнот и стал ждать подходящую цитату. Поэзии не ждал — откуда поэзия в кафе!

Но на этот раз читались настоящие стихи.

Маленький рыжий парень, на редкость уродливый, упорно басил над тарелками, бокалами и скоротечным современным флиртом:

Деликатные девочки доели свои сардельки, для приличия оставив по кусочку на тарелках, допили лимонад — опять–таки не до дна — а парень дочитал свои стихи:

Мне стало немного не по себе. Ведь, в самом деле, надо же когда–нибудь остановиться и оглянуться! Я неплохо бегу, шаг ровен, дыхание поставлено — а куда?

Я тогда начал вспоминать тех, кто старше, — но и из них многих захлестывала все та же целеустремленная суета. Только пенсия давала им время остановиться и оглянуться. Но уже отказывал мозг, и свободный от суеты остаток дней уходил все–таки на суету: на жалобы канализационного уровня, на антиуправдомские басни, на сплетни шепотом про эту самую современную молодежь…

Касьянов был иным. Но Касьянова привезли из Сибири самолетом в цинковом ящике, и это было для меня как выбитый зуб: щербатина остается навек, и вставленный тут не поможет — он будет кусать, но он будет чужой.

С того вечера в кафе прошло года два, а то и три. Но остановиться и оглянуться я так и не успел. Может быть, не было внутренней потребности. А может, просто не хватило времени — попробуй остановись, когда средний ящик стола полон неразобранной почтой…

…Я проглядел два десятка писем, из них отобрал четыре, из четырех отобрал одно. Письмо было не слишком стоящее, могло бы и подождать. Но ведь когда–то надо! Все равно эта коридорная кляуза, возьмет три часа — так пусть это будут сегодняшние три часа.

Я встал, и Светлана тоже встала.

— Поедем в Кунцево, — сказал я безапелляционно. Я хотел, чтобы она обиделась или хотя бы спросила зачем. Тогда бы я ответил: «Надо».

Но она ничего не спросила. Она спокойно поднялась и пошла следом за мной, а когда в дверях я пропустил ее вперед, торопливо и неловко прошла впереди меня.

Но так просто уйти из редакции не удалось — на лестнице меня поймал Зубачев.

Зубачев был хорош: спутанные черные волосы, романтическая борода, жесткий таежный загар, джинсы, выгоревшие до белизны, и, разумеется, трубка — на этот раз резная, кустарной работы.

Он схватил меня за руку и радостно сказал:

— Жив, деятель?

Я спросил:

— А теперь откуда?

Собственно, только этого он и ждал.

— Из Якутии, — сказал он. — С геологами ходил. Забавная компания собралась: студент, два бывших уголовника и баба за начальство. Один уголовник, между прочим, стишками балуется. Стихи — вот ты себе представь…

— Где ходили–то? — прервал его я.

— Вдоль Малочки. Есть такая речушка, вроде нашей Оки. По тамошним масштабам — ручеек. Как раз до порогов дошли. Забавное место… В позапрошлом году там плот разбило, а на плоту — никого, один только медведь! Откуда — никто не знает. Мне охотник рассказывал: выплыл, говорит, — и деру в тайгу!

— Что за охотник? — снова перебил я.

— Любопытный мужичонка, — сказал Зубачев. — У него дед был каторжник, с этапа смылся. Представляешь: кругом глушь, а у него ни ружья, ни топора. Жить–то надо… Кстати, мужик этот про него рассказывать не хотел, стыдится родословной. Но районный прокурор…

— А он что за личность? — спросил я.

Зубачев оживился:

— Он, между прочим, забавный деятель… Молодой еще малый, года тридцать два. Был раньше актером, но влюбился в одну девку. А она уперлась — за актера не пойду! Ну, он тогда — на юридический…