Владимир Корнилов - Семигорье

Ниночка тотчас заметила, что Алёшка расстроен. Встала перед ним близко, так, что губами он мог коснуться её лба и пышно взбитых волос, спросила удивлённо и обиженно:

— Алёша! Что за грусть ты принёс?.. Можешь хоть на час забыть о войне, о своём папочке, о маме? Выкинь, пожалуйста, из головы всё. Слышишь? Не вижу, что выкинул!.. Ну вот, улыбнулся… А теперь так, — Ниночка наставительно прижала палец к его подбородку. — Ни слова о делах. Сегодня я и ты. И никого больше!..

Она охватила его руку повыше локтя, прижимаясь к нему, повела дорожкой парка в темноту деревьев.

— Так нельзя, Алёша! — упрекала она. — Жду, жду, а тебя в плен забрали эти несносные семигорцы! Ещё бы немного — и от отчаянья я бросилась бы в Волгу! И стала русалкой! И всю жизнь звала бы и манила тебя к себе. И ты исстрадался бы, как я. — Ниночка упрекала, и грозила, и ласкала, и голос её звенел от радостных чувств.

Алёшка не узнавал Ниночку, всегда сдержанную, всегда строгую, всегда застёгнутую на все свои маленькие пуговки, и в нахлынувшей нежности боялся повернуть голову, сказать слово, чтобы не спугнуть приникшей к его плечу любви.

Ниночка вдруг остановилась, повернула его лицом к себе, взяла за отвороты куртки.

— Алёша! Мама велела передать тебе большое спасибо за твой рыцарский подарок! Ты, знаешь, о чём я говорю?..

Ниночка крепко держала его за отвороты куртки, и Алёшка даже в сумерках видел, как светятся радостным ожиданием её смеющиеся глаза.

Вчера он привёз Ниночкиной матери мешок своей трудовой ржи. Шесть мешков заработанного хлеба он поделил без раздумий: мешок маме с папой, мешок Ниночкиной матери, четыре мешка в фонд обороны. Ниночкина мать, очень простая и очень усталая женщина, даже не удивилась его неожиданному подарку. «Поставь сюда вот, в угол, Алёша…» — сказала она. Но по тёплому её взгляду он понял, что угодил её материнским заботам. Он узнал, что мать Ниночки работает техничкой при училище и живётся им трудно. Ниночка никогда не рассказывала ему о своей матери. И на обратном пути, в Семигорье, вежливо погоняя лошадь хлыстиком, он с какой-то ласкающей грустью думал: «Глупая! За простоту я люблю ещё больше…»

— Так вот, — Ниночка сильнее потянула его за отвороты куртки, — от мамы тебе большое спасибо. И ещё: она сказала, чтобы я тебя поцеловала… Ну, нагнись же! Вымахал, как дерево, не дотянешься!

В шутливой досаде она хлопнула его по плечу. Алёшка, закрыв глаза, покорно нагнулся и почувствовал на своей шее тёплые руки, на губах — горячие мягкие губы. Ниночка долго не отрывала прижатых к нему губ, и Алёшка, повинуясь её зову, нагнулся ниже и взял её на руки.

Так было у них в тот один-единственный вечер, когда впервые он решился проводить её из Дома культуры домой. Не узнавая себя в дерзости, он так же вот поднял её на руки и, гордый своей силой и смелостью, долго нёс над грязью и лужами весенних улиц до деревянных мостков городской окраины. Наверное, её память благодарно хранила тот удивительный вечер, и, наверное, в последнем дне Ниночка хотела повторить день первый. Сейчас она была ему ближе и дороже, и, осторожно ступая, он нёс Ниночку в черноту деревьев и чувствовал на губах её дыхание, и на каждом шагу её жаркая щека касалась его щеки.

Бережно он опустил её на густую, немятую траву. Лёг рядом, положил голову на откинутую Ниночкину руку и благодарно затих. Больше всего другого он боялся разрушить эту вот доверчивую близость последних часов и пугливо замирал от мысли, что Ниночка может не так понять его и подумать о нём плохо.

Так, в томительном молчании, чувствуя тепло друг друга, они терпеливо лежали и смотрели на чёрный полог деревьев с просверками звёзд.

Ниночка ногой водила по ноге, отпугивая комаров, и Алёшка, стараясь оберечь её ноги, ладонью заботливо накрыл её оголённое колено и тут же почувствовал, как пальцы Ниночки поймали его руку и неуверенно задержали.

Он застыдился своей вольности, смущённо пробормотал:

— Это я комаров…

Ниночка согнула руку, дёрнула его за ухо. Алёшка счастливо засмеялся.

— Нин! — шепнул он. — Ты меня будешь ждать?..

Ниночка как-то нервно засмеялась, спутала ему волосы и села.

— Ты в самом деле чудной! — сказала она, стараясь мягкостью голоса сгладить резкость слов. — Конечно, буду!.. Об этом не надо спрашивать. Это надо чувствовать!.. Дай я тебя поцелую, и пойдём в поле. Здесь в самом деле много комаров!..

Она скользнула губами по Алёшкиной щеке, встала. Среди черноты деревьев лицо Ниночки белело как будто вдалеке.

— Пошли, мой милый рыцарь!.. — сказала она и подала Алёшке руку.

Держась за руки, они бродили по окраине уснувшего городка, полевой дорогой ходили к темнеющему у оврага лесу, говорили о всяких пустяках, как дети целовались и смеялись, в рассветном сумраке рвали васильки по краям неубранной ржи.

Алёшка заметил, как суха трава и воздух слишком щедр на запахи — день только начинался, а откуда-то уже двигалось затяжное ненастье.

Они вернулись к парку под крики петухов, когда за Волгой и дальним лесом проступил медленный жар зари.

Ниночка боком прижалась к Алёшке, он её обнял, прислонившись к ребристому заборчику, и так в прощальном молчании они оба смотрели, как тяжело вставало над лесом солнце, краем пробивая хмарь.

В улице появились прохожие, Ниночка забеспокоилась.

— Светло уже. Тебе пора, мой милый рыцарь!.. — Она закинула голову и посмотрела ему в глаза с печальной и сожалеющей улыбкой.

«Мой милый рыцарь…» — надолго останутся в Алёшкиной памяти эти ласковые и грустные слова. Не раз повторит их Ниночка потом в своих письмах, которые не часто, но будут догонять его на изменчивых дорогах войны. И только много лет спустя, когда уже повзрослевший Алёша оживит их в своей памяти, он наконец услышит в ласковых девичьих словах грустную усмешку оскорблённой женщины. Но всё это будет потом…

Подводы растянулись по всему видимому тракту, медленно вползали на широкое нагорье. Вправо и влево от придорожных старых берёз томилась в августовском солнце выстоявшаяся пшеница. За ней, выше к селу, в этот час не первых уже проводов сиротно стояли суслоны не докошенного ржаного поля. Жёлтая пыль, как дым от горящего самолёта, стояла над дорогой, медленно отваливала вправо, к берёзам, на поля.

От головных подвод провожающие отстали, возницы прибавили лошадям шагу. Задние подводы были ещё облеплены людьми, и мужики, нетерпеливо перебирая в руках вожжи, придерживали лошадей. Они старались не смотреть в лица матерей, старух, молодух, малых и рослых ребятишек, они упорно смотрели на дорогу, под ноги лошадям, как будто это они, а не проклятая война, как будто они, мужики, увозили парней, отрывали сынов от материнских глаз и рук, от родимых домов, от земли.