Сергей Воронин - Встреча на деревенской улице

Хозяйка в страхе покачала головой.

— Далее! — прикрикнул на нее парень. — Спустя время в дверь суется другой врач, помоложе. «Может, говорит, тебя выписать?» — «Давай», говорю. Сачковать мне некогда. Пришел в часть. Старшина не верит, думает — сбежал. Намеревается обратно отправить, под конвоем.

— Ой, Колька...

— Ага. Вижу такое дело, рванулся в мастерскую. Закрылся. Ну, им меня не взять. Закурил. Гляжу — на полу аккумуляторы. От неча делать давай их заряжать, чтоб доказать своему старлею, что не зря портянки ношу. Заряжаю. А ко мне в дверь стучат. Старшина требует, чтоб я впустил его. Боится, чтоб я чего над собой не учудил. Всяко бывает. Ясно? Ну, я подал голос, чтоб он не расстраивался. Ушел. Только, говорит, не чуди. Тут я закурил. Бросил спичку. И на вот тебе — пожар! Бензин там, масла, ага. Чего делать? Давай аккумуляторы на улицу выбрасывать. Старлей прибегает. «Молодец!» — и руку жмет. Благодарность и отпуск в родные края. Помнишь, теть Степанида, как я гулял. — Он еще плеснул и выпил.

— Ох и баламут ты, Колька. Весь в батьку: покойник другой раз до слез рассмешит...

— Тут, папаша, я тебе так скажу. Ты меня, конечно, извини за молодость лет, но каждый понимает жизнь по-своему. Вон, говорят, Лермонтов, был такой человек, умер, не дожив до тридцати лет. Так?

— Так, — сказал я.

— Во, я все знаю, отец. Ты только молчи и слушай. Тут главное — сироп. Ясно? — Он быстро хмелел, хозяйка это заметила и отобрала от него бутылку. — Значит, все? — горестно воскликнул он. — Только ведь вот какое дело, теть Степанида, тогда не надо было начинать. Это не в моей натуре. И уж коли начала, так давай продолженье.

— Хватит, хватит, — прижимая к груди бутылку, сказала хозяйка.

— Эх ты! А ведь я тебя уважаю. Вот сдохну, если вру. Никого нет лучше тебя. Хоть всю деревню обойди. Думаешь, вру? Папаша, ты веришь мне? Ну, скажи вот ей, веришь мне?

— Верю, — чтобы отделаться, сказал я.

— Во, видишь, верит!

— Да откуда он тебя знает, чтоб верить? — сказала хозяйка.

— А это мы сейчас выясним. Ты почему мне веришь? — строго спросил меня парень.

— Я привык людям верить.

— А откуда ты всех знаешь, чтоб всем верить? А сколько дерьма среди них, это ты знаешь? А Мишку Мигунова ты знаешь? Ведь он же гад! Что ж, ты и ему будешь верить? — Парень сощурил глаза и зло уставился на меня. — А может, ты сам есть дерьмо! Чего молчишь-то?

Я встал, собираясь уйти.

— Нет, ты постой! Кто ты таков? Попрошу предъявить документ!

— Ладно дурака-то валять, — сказал я.

— И то верно, чего ты к человеку придираешься, — сказала хозяйка.

— А откуда ты знаешь, что он человек? А я тебе докажу, что он никакой не человек! — Парень встал и с хмурой улыбкой, в которой накалялась жестокость, поглядел на меня. — Где нам лучше продолжить разговор, здесь, или, на улице, или в сарае, где свиней режут? А? — И он сунул руку, чтоб схватить меня за лицо.

Когда-то давным-давно я занимался джиу-джитсу. Я и не думал применять болевой прием, но уж так получилось, неожиданно даже для меня... В избе раздался вскрик, и парень тут же рухнул на колени.

Ошарашенный, он поднял ко мне растерянное лицо.

— Ну, папаша, так нечестно... Я к тебе по-свойски, а ты... — и неожиданно взорвался, закричал: — Что же ты наделал, гад ты этакий! Чуть руку не сломал!

— А ты не лезь, — засуматошилась хозяйка, — коли не знаешь человека, так чего лезешь. Можа, у него нож... А ты тоже, не знаю как тебя, зашел молока испить, испил, а теперь уходи... Ишь, чуть руку не сломал человеку. Будто не видишь, выпил парень, ну задается малость, велико дело, так надо чтоб увечье нанести. Ведь ему работать надо рукой-то...

Парень качал руку и плакал пьяными, щедрыми слезами.

— Да ведь он же хотел ударить меня, — сказал я.

— Хотел, да не ударил, а ты уж и руки распускать. Уходи. Пошел, пошел...

— Сволочь! — плакал парень. — Мне, трактористу, руку ломать, а? Теть Степанида, а? За что?

— Уходи, уходи, — махала на меня рукой враждебно хозяйка, — ну-ко, чуть парня не покалечил...

— Гад, а? Гад! — плакал парень.

Я хотел было уплатить за молоко, но хозяйка отшатнулась от меня, как от чумного.

— Иди... Иди!

1976

Да, с тех пор как ушел Савелий Парамонов в армию до войны, так и не бывал на родине. И никогда бы не приехал, если бы не сестра, единственная изо всей близкой родни. Отец и мать давно ушли в иной мир, он уже и не вспоминал их, а если и приходилось говорить, то без боли и сожаления. Был еще брат, но он тоже умер, так что и о нем редко вспоминалось. Сестра же все время как бы стояла рядом, хотя и не думалось о ней. Но он знал — существует, и от этого в закоулках его памяти была и деревня, в которой он родился и вырос, и речка, и поля, и луга — он помнил их. Помнил и дом, в котором провел детство и юность, — словом, помнил все. И тем грустнее стало, когда увидел все это спустя не то что сорок пять лет, а спустя всю жизнь. Да, так точнее, именно всю жизнь.

Все изменилось, и одновременно все осталось таким, каким и покинул. Такими же были поля с перелесками, будто и не выросли кусты, такой же была Лужанка с ее болотистыми низкими берегами, с кувшинками, с тихим водокруженьем в заводях, таким был и дом, хотя теперь он был обшит вагонкой, покрашенной в зеленый цвет. Двор нисколько не изменился, все такой же — с крапивой по забору, с лопухами у стен сарая и с выбитым пятачком посередине, где не росла трава, с курами, вечно добывающими корм, даже там, где его и нет, с кошкой, медленно переходящей двор. И солнце, которое, казалось, никогда не покидало землю его родины. Словом, все было издревле знакомым.

Но не было многих из тех, кого знал Савелий в юности. Зато было много таких, кого не знал. Они проходили мимо. Им до него не было никакого дела. Но это не трогало. С чего бы им на него пялить глаза.

Появилось и новое, чего не было раньше. Кирпичное здание, где помещалось правление колхоза, фермы под крышами из серого шифера, клуб — такой же, какой он видел, когда показывали по телевидению богатый колхоз, — двухэтажное красивое здание. Гараж. Механическая мастерская. Но это новое даже и не мешало, потому что Савелий искал и находил именно то, что было памятно, и каждый раз, видя свое старое, удивленно улыбался, поражаясь тому, что сохранилось оно, осталось таким же, каким и было.

Из однокашников встретил только двоих — Андрея Круглова и Федора Харитонова. Но это были старики куда дряхлее его. К тому же Андрюха был без ноги, потерял ее в войну.

Встреча произошла на улице. Савелий ни за что не признал бы их — уж слишком ничего не осталось от тех парней, которых знал в юности, с которыми гулял и пел частушки под тальянку. И все же это были они. Андрюха еще хорохорился, дергал культей, посмеивался над собой и над Савелием — годы и по нему провели свой счет. Федор же больше отмалчивался и морщился, как будто все время ел кислое.