Константин Ваншенкин - Большие пожары

— Разгрузим — и порядок! — негромко произнес Яша. И негромко же крикнул: — При-иступай!

Сергей взошел на баржу по сходням — по нескольким доскам с набитыми поперек планками (такая лестница — к трубе — была на крыше их дома за городом,— пришел под навес, где лежали штабелями мешки с мукой, повернулся к ним спиной, и двое положили ему на спину мешок. Он принял его так хорошо, так взялся за ушки, что мешок не показался ему тяжелым и устойчиво поместился на спине. Сергей пошел с опаской по слегка пружинящим под ногой сходням, — под ними маслянисто стояла черная у причала вода, ступил на твердую землю и сбросил мешок на широкую, уже белую от муки лавку. И другие двое тут же схватили мешок за углы, качнули раз-другой и вскинули в кузов грузовика, стоящего с отброшенным задним бортом,

Потом, стараясь не торопиться, поводя плечами, он снова взошел на баржу, и снова ему положили на спину мешок, и снова, и снова клали мешок на его израненную спину, и он шел, ступая на сходни уже без опаски, но тяжело и натужно, изо всех сил впившись пальцами в ушки мешка и, едва донеся, ронял мешок на лавку как попало. Руки у него обмякли, ноги дрожали, пот заливал глаза.

— Давай веселей, шарага! — негромко покрикивал бригадир Яша. Он тоже таскал мешки, сам брал на спину и сам же, донеся, шутя бросал в кузов. Зато остальные носили все трудней я трудней. Одни шли медленно, мешок тянул их назад, едва не опрокидывая на спину, и они порой выпускали его, другие бежали, согнувшись,— мешок прижимал их к сходням, к земле. Тут были студенты — ребята из армии, умевшие работать, и студенты — только из школы, слабаки, и еще всякая шпана, народ дохлый, алкоголики. Двое около машины измучились, брали очередной мешок за углы, мешки были набитые, трудно схватиться, один кто-нибудь выпускал, пальцы сами собой разжимались, мешок падал, скатывался на землю. Яша приставил в помощь одного,— когда они приподнимали мешок за углы, качнув раз-другой, он подхватывал снизу за середину, упирался грудью, животом. Но у кого-то опять вырвались из пальцев углы, мешок развернуло, он ударил зазевавшегося помощника, тот упал, мешок на него.

Яша отбросил мешок и гаркнул на упавшего:

— Ну, ты, люмпен!.. Погоню!..

Тот сидел на земле, небритый, ему было лет сорок пять. Он не мог вымолвить слова и лишь просительно смотрел на Яшу, но знал: Яша добрый, не погонит. Сергей шел следом, едва не наткнулся на него, сидящего, чуть не упал с мешком. Прохрипел:

— Не мешай, сирота!

— Шабаш! Перекур! — негромко крикнул Яша. Сергей долго не мог закурить, дрожали пальцы.

Потом опять носили мешки, потом был обед, даже кашу какую-то сварили. «Люмпен», который упал около машины (теперь все его называли «сирота»), подходил к каждому, спрашивал:

— Сообразим?

У Сергея спросил, как у старого приятеля.

— Не буду, мне деньги нужны.

Подошли ребята, которые привезли сюда Сергея:

— Ты из какого института?

— Я? Я еще не поступал. А вы?

— Мы из станкостроительного. Думали, может, по дороге...

Ночевал он с другими в старом пакгаузе, у границ порта, на пустых мешках. Ехать на почтамт не было сил. Заснул он сразу. На почтамт поехал утром — телеграммы не было. И снова разгружали баржу, носили тюки не то с хлопком, не то с ватой. Носить их было удобнее, чем мешки с мукой, потому что тюки были обвязаны веревками и хорошо было браться. Но зато гораздо сильнее, пропив вчерашнего, болело и ныло все тело — руки, ноги, спина. Опять обедали, и опять «сирота» спрашивал: «Сообразим?», и опять спали в пакгаузе. «Интересно, как там старики?» — подумал Сергей, устраиваясь.

У него была привычка еще с детства: во время еды или в постели перед сном выдумывать про себя разные истории, представлять себя кем-нибудь. Когда он был еще мальчиком, он никогда не представлял себя Чапаевым или Петькой, нет, он видел себя тоже мальчишкой, какой он есть, но с ним, именно с ним, с Сережей Лабутиным, разговаривает Чапаев и ценит его за храбрость, и посылает в разведку, а Петька объясняет ему, как устроен пулемет «Максим» (иди он объясняет это Петьке). Он представлял себя и сыном капитана Гранта (забыл, как его звали), и Томом Сойером, и Гаврошем, и маленьким оборвышем. С ним случались истории, и похожие на те, что были в книгах, и не похожие. Потом он стал представлять себя летчиком-истребителем, и курсантом военно-морского училища, и командиром миноносца, и везде это был именно он, Сергей Лабутин, и вокруг него тоже были и действовали реальные, известные ему люди. Потом, в армии, он бросил это. Но сейчас, лежа в огромном пакгаузе, в темноте, на пустых мешках, он, засыпая, увидел себя в поезде, в пассажирском общем вагоне. Он едет здесь со своим взводом. Он командир взвода, лейтенант, а взвод его не просто взвод, а отдельный разведвзвод. И тут же в вагоне едут гражданские пассажиры, и среди них он замечает ту девчонку из Хлебного переулка, с которой он гулял по Никитскому бульвару и которая вышла замуж. Но замуж она вышла, конечно, неудачно и потом, разумеется, убивалась, что не дождалась Сергея, и, раскаявшись, разошлась с мужем. Детей у нее, правда, нет (на тот случай, если Сергей захочет все же жениться, что само по себе сомнительно). А в другом конце вагона сидит Вера с кирпичного завода («Ты спишь?» — «Спю...»), тоже куда-то едет, а почти рядом с ней девчушка — продавщица грампластинок, с которой они ехали в электричке, а потом он провожал ее. Каждый был бы рад и горд, если бы его любили или хотя бы обращали на него внимание такие женщины. Это, разумеется, не относится к той, из «грампластинок»,— она здесь присутствует лишь затем, чтобы убедиться, что она потеряла. Они трое едут куда-то среди других пассажиров, не зная друг о друге, и неизвестно, видят ли его. А он сидит на средней полке, среди своих ребят, среди своих гвардейцев. На нем диагоналевые офицерские брюки, хромовые сапожки и нательная рубашка — чистая-чистая, белая-белая. Кто-то из ребят достает трофейный аккордеон, весь сияющий перламутром клавишей и кнопок, и тихонько наигрывает плясовую, и кто-то из второго отделения выходит в круг. (Вагон такой, где середина пустая, только пляши.) Ребята пляшут, а Тележко говорит:

— Что вы топчетесь, как все равно эти?.. Пусть товарищ гвардии лейтенант спляшет! А, товарищ гвардии лейтенант?..

И Сергей, оттолкнувшись руками, спрыгивает с полки и начинает бить чечетку. Он здорово пляшет, и они, все три, замечают его и узнают, и он здоровается с Верой и видит, как та, с их двора, вся вспыхивает. А ему со взводом пора выходить. Ординарец Мариманов подает гимнастерку, Сергей надевает ее, стягивает широким с красным отливом ремнем, и все видят, что на груди у него сверкает золотая звездочка (остальные ордена и медали лежат в планшете, и Вася следит, чтобы они не пропали. На Мариманова можно положиться). А в это время по вагонам идет их генерал Казанкин.