Олег Грудинин - Комсомольский патруль

— Смотри, — легонько толкает Любу Ксения, — Надька Силина опять в новом платье. Ух ты, еще короче прежнего!

Люба брезгливо вздергивает верхнюю губу.

— Я себе тоже такое сошью. Из того материала, что в прошлом месяце купила. И лакиши еще куплю. Новые.

— Приветствую вас, о северные розы. — К сестрам, шутовски изгибаясь, подходит один из «шикарных» ребят, красивый, но страшно глупый Сенечка Вилкин, знаменитый тем, что любой танец умеет танцевать с неподражаемыми выкрутасами. Это умение — его гордость и его несчастье. За подобные художества его часто позорно выгоняют с танцев.

— Здравствуйте, Сенечка! — легкая покоряющая улыбка, нежный мурлыкающий голос, пара слов... и Сенечка стремглав летит в другой конец зала.

А, через несколько минут он тащит за собой всю компанию «шикарных» ребят, оставив «несчастную задаваку» Люську Галкину страдать в одиночестве и покусывать губы от злости. Сестры Ласточкины «властвуют над залом». Это очень трудно. Сколько сил пришлось потратить Ксении и Любе, сколько понадобилось хитрости и изворотливости, чтобы «положить к своим ногам» Сенечку и его товарищей и чтобы коварные Галкины и Силины чаще всего первыми подходили на поклон.

Но все это вечерами в субботу и воскресенье, а сегодня понедельник, и сегодня первый раз за несколько лет Ксения не думает о танцах. Ксения хорошая медицинская сестра. Пожалуй, после танцевальной горячки она больше всего любит свою работу. Это заметно. Стоит ей надеть халат, как она преображается. Куда-то исчезает безразличное выражение лица, в глазах появляется озабоченность, а маленькие гибкие руки делаются нежными и ласковыми. Никто в больнице не умеет лучше Ксении помочь тяжелобольному повернуться с одного бока на другой или найти, наконец, удобное положение для раскалывающейся от боли головы.

Нежные маленькие руки как будто успокаивают, чуть трогая больное место. А в мелодичном, приятном голосе столько твердости, что любое препротивнейшее лекарство выпивается беспрекословно и иногда даже с улыбкой.

Больные редко лично благодарят Ксению, но почти каждый, уходя выздоровевшим, оставляет в большой тетради для пожеланий, лежащей на столе старшей сестры, несколько теплых, задушевных слов. А потом первое время часто вспоминает маленькую синеглазую сестру с ласковыми руками.

...Ноги у Ксении сами бесцельно бредут по панелям каких-то непонятно застывших, очень малолюдных улиц. Изредка сквозь толщу домов и это безлюдье долетают до ушей приглушенные звуки больших улиц. Впечатление, что в уши напихали вату. И вообще все это напоминает отраженный на полотне кадр немого фильма.

А в голове у Ксении навязчиво вертится одна и та же фраза из старинной морской песни:

Покойник, но что же теперь делать? И холодная, неумолимая мысль подсказывает: делать теперь нечего. Майора Селиверстова привезли вчера. Он грузно лежал на брезентовых носилках и тяжело, с хрипом дышал. Время было вечернее. В палате ходячие «резались» в домино. Другие лежа читали. По окну постукивал мелкий, нудный дождик.

«Несчастный случай», — сказал дежурный врач, внимательно ознакомившись с историей болезни «новенького», и шепотом добавил специально для Ксении: «Избиение. Милиционер, попал в какую-то драку на Старо-Невском. Травма головы. Зверски избит хулиганами».

Осмотрев раненого, он попросил больных в палате не шуметь и дал указания сестре. Затем врач пошел в обход по палатам.

Ксения почти не отходила от постели майора. К ночи ему стало хуже, и в палату разрешили зайти его жене и сыну Николаю, тринадцатилетнему худощавому мальчику в черной косоворотке, с упрямыми, тоскующими глазами.

Оба они сели на табуретки в головах у больного. Потянулись часы.

В палатах давно уже погас свет, угомонились и заснули больные, и врач ушел вниз в ординаторскую. Напряженную больничную тишину время от времени нарушал лишь голос бредившего майора Селиверстова да его громкое дыхание. Ксения вставала, подходила к нему, щупала пульс и снова садилась за свой столик под низко опущенным темным абажуром. Ее клонило ко сну, так как накануне в воскресенье она поздно пришла с танцев да еще полночи проругалась ни из-за чего с Любой, а с утра затеяла стирку старых платьев, которые решила продать, чтобы купить одно новое.

Стараясь не дремать, Ксения рисовала карандашом на столе какие-то рожицы, затем оперлась подбородком на ладонь и стала думать о танцах.

И тут произошла страшная вещь: незаметно она задремала. Разбудил ее чей-то крик и бешеный звон колокольчика. Вбежав в палату и оттолкнув побледневшего Колю, Ксения нагнулась. С одутловатого, буро-синего, с растекающимися уже белыми, восковыми пятнами лица майора на нее смотрели неподвижные, стекленеющие глаза. Согнув еще теплые руки мертвеца в невольной попытке сделать искусственное дыхание, Ксения оглянулась. Она почти физически почувствовала на спине взгляд подоспевшего дежурного врача.

— Поздно, — сказал тот привычным, профессиональным движением поднося к груди майора стетоскоп. — Кончено. — Затем резко повернулся и, не оглядываясь, вышел.

— Как же поздно?.. — Коля схватил Ксению за руку и, словно ожидая ответа, что это неправда, заглянул ей в глаза. — Ведь у нас же еще братишка и сестренка дома.

Он несмело, как-то заискивающе оглянулся, словно призывая в свидетели обступивших их примолкших больных. Нехорошая, тяжелая тишина заставила Ксению осторожно высвободиться и молча выйти в коридор.

Как она доработала до конца смены, она не помнит. Кажется, что-то делала, куда-то ходила, что-то кому-то отвечала, машинально выполняла все необходимые формальности, связанные со смертью больного.

Напрасно она твердила себе, что она совершенно ни при чем, что уснула всего на какие-нибудь две-три секунды и что майор все равно умер бы, была бы она рядом или нет, потому что с такими ранениями и в таком состоянии не выживают. Все эти мысли были ни к чему. Ксению мучила совесть: кто знает, очутись она у койки на несколько секунд раньше, что-нибудь, может, и успела бы еще сделать. Что, она сама не представляла, но что-нибудь. Она палатная сестра, она обязана была почувствовать, что больному хуже. А вместо этого она понадеялась на сидевшую около него жену.

Даже понявший ее состояние врач, который, стараясь ее успокоить, сказал, что в этом случае медицина все равно была бессильна, не убедил ее, не отогнал чувства вины и горечи. Правда, успокаивая ее, врач не знал, что на дежурстве она уснула.

Из этого страшного дежурства ей запомнился еще один момент. Утром ходячие больные собрались в ванной комнате покурить. Курить в ванной категорически запрещалось, и Ксения скорее по привычке, чем осмысленно, направилась туда после часа утреннего туалета разогнать курильщиков. Дверь в помещение ванной была полуоткрыта, там происходил ожесточенный спор. Ласточкина прислушалась.