Иван Рахилло - Мечтатели

Митинг закончился через час. Во двор хлынули рабочие. Смотрю, и Ильич идёт, окружённый людьми. О чём-то беседует с ними. Идёт не спеша. Он остановился в двух шагах от машины, продолжая разговаривать с двумя пожилыми работницами. И только Владимир Ильич попрощался с ними и повернулся к машине, раздался револьверный выстрел. Вижу, та самая особа с ненормальными глазами, что недавно интересовалась Владимиром Ильичём, стоит у левого переднего крыла машины и целится из револьвера прямо ему в грудь. Снова выстрел! Я моментально выключил мотор и, вырвав наган, выскочил из машины. Третий выстрел! Бросив браунинг мне под ноги, она кинулась в толпу. Стрелять ей вдогонку было опасно: кругом люди. Кинулся я за ней, да вдруг подумал: «А как же Владимир Ильич?» И обратно. Со всех сторон крики: «Ленина убили!» Весь народ бросился догонять убийцу. Владимир Ильич лежал на земле. Бледный. Я опустился на колени.

«Поймали?» — был его первый вопрос. Голос у него заметно изменился. С хрипом стал.

«Помолчите, Владимир Ильич, вам тяжело говорить».

Вдруг откуда ни возьмись прямо на нас бежит какой-то неизвестный в матросской бескозырке, левой рукой размахивает, а правую держит в кармане.

«Стой! — кричу и наставил на него револьвер. — Стой!» — А сам телом закрыл лежащего Ильича.

Он повернул — и в ворота. Тут ещё какие-то трое.

«Стойте!» — кричу на них.

Оказалось, эти из завкома.

«Надо скорее в больницу…»

Но Владимир Ильич настойчиво потребовал: «Домой, домой». Глаза у него полузакрыты. В лице — ни кровинки. С нами сели двое сопровождающих, один — на заднем сиденье с Владимиром Ильичём, другой — рядом со мной. Помчались в Кремль. Во избежание ненужного любопытства я подъехал с заднего дворика. Втроем мы помогли Владимиру Ильичу выйти из машины. Он очень страдал от боли.

«Давайте мы внесём вас…»

Отказался. Попросил лишь для облегчения снять с него пиджак. Я бережно снял. На третий этаж по крутой лестнице он поднялся сам, при нашей поддержке. Было ещё довольно светло, что-то часов около восьми. На лестнице нас встретила Мария Ильинична. Она всегда домой приезжала пораньше, распорядиться по обеду.

Мы проводили Владимира Ильича до кровати. Тут же позвонили управляющему делами Совета Народных Комиссаров Бонч-Бруевичу. Прибежал с заседания и народный комиссар социального обеспечения товарищ Винокуров. Владимир Ильич лежал на правом боку и стонал. Ему разрезали рубашку, обнажили шею и грудь, смазали ранки йодом. Крови было немного, она впиталась в шерстяное бельё. Владимир Ильич жаловался на сердце: «Сердце… Сердце… Сердцу больно».

Степан Казимирович на минуту умолк. Я оглянулся по сторонам. Все с затаенным дыханием слушали рассказ гостя. Видно было, что он тоже волновался.

— Закрыв глаза, Ильич тихо стонал. Лицо его было белей снега…

— А где же были врачи? — расстроенным басом спросил Бульбанюк.

— В Кремле тогда медицинской помощи не было. Ни аптеки, ни больницы. За всем ездили в город. Позвонили в Московский Совет и попросили дежурного прислать врачей и кислородные подушки.

Позвонили Свердлову. Яков Михайлович немедленно послал за профессором Минцем. Вызвали Надежду Константиновну. Чтобы подготовить её, я спустился во двор, к подъезду. По моему взволнованному лицу она сразу всё прочитала.

«Жив, убит?» — спросила она.

«Честное слово, Надежда Константиновна, лёгкое ранение».

Я поднялся с ней наверх. Пришла Вера Михайловна Величкина, жена Бонч-Бруевича. Она врач. Послушав пульс, вспрыснула Владимиру Ильичу морфий. Мы сняли с его ног ботинки. Владимир Ильич был без памяти. Тут кто-то выронил из рук склянку с нашатырным спиртом. Она разбилась. Владимир Ильич очнулся и сказал: «Вот хорошо…» — и опять впал в забытьё.

Приехали профессора, хирурги и терапевты. Они определили, что пули застряли: одна — в руке, вторая — в шее. Я обратил внимание на то, как доктора тревожно переглядывались между собой. Стало жутко. «Неужели Владимир Ильич умрет? Нет, не может быть!» — старался я успокоить себя. Организм и сердце у него крепкие. Выдержат. Кто-кто, а уж я-то знал его силу и выносливость. Бывало, целыми днями на охоте с ним ходил, не поспеваешь за ним — такой неутомимый.

Помолчав немного, Степан Казимирович сказал со вздохом:

— А утром жена смотрит на меня: «Что это у тебя такое? Погляди в зеркало!» Глянул, а виски как снегом обмело, за одну ночь побелели…

И мы все невольно поглядели на виски гостя: на его тёмных волосах их белизна особенно выделялась.

Наконец Бульбанюк решил спросить о том, из-за чего был у него спор с Маминым: мог ли Ленин один ночью прогуливаться по Москве? В частности, по Мясницкой?

Гиль с удивлением поглядел на Павла,

— Откуда это вам известно? Да, такой случай действительно был. Однажды ночью привез я Владимира Ильича на Чистые пруды. К зубному врачу. «Можете ехать домой», — сказал он. Меня это удивило. Отъехал и жду в отдалении. А когда он вышел, я незаметно последовал за ним. Идёт он по Мясницкой. Не торопясь читает афиши, магазины разглядывает. Двое из прохожих узнали его, долго вслед с удивлением глядели. А он идёт себе по Москве, по Мясницкой, пересёк Лубянскую площадь и по Никольской прямо в Кремль…

Надо было видеть ликующее лицо Порфирия Мамина, оно сияло торжеством и радостью. Павло обречённо развел руками, сознаваясь в своём поражении.

Проводив гостя, мы долго сидим у печки, мечтая о будущих временах. С нами на скамеечке и Любаша, она уже вернулась с урока.

— А ведь наступит такое время, — говорит мечтательно Зазноба, — когда люди добьются того, чтобы каждый человек по желанию мог иметь право и возможность дарить свою жизнь другому…

— Я бы не задумываясь первая отдала свою жизнь Ильичу, — горячо поддерживает его Любаша.

— Многие захотели бы отдать ему свои жизни.

— Це все далеки задумки, — глядя в огонь, застоялым басом возражает Павло. — А шо треба? Треба организовать добровольный отряд из боевых комсомольцев. По личной охране Ленина… Ну? — И он по очереди оглядывает по кругу всех товарищей.

Мы приветствуем Бульбанюка — всем нам его задумка по сердцу…

Пришла голодная весна. На голых деревьях стенают ещё не съеденные грачи — за ними охотятся и мальчишки и взрослые.

Я стараюсь не пропускать занятий в мастерской. Профессор Фальк ставит нам суровые однотонные натюрморты. По первому впечатлению они аскетически просты. Кривой безногий стол покрыт грязной рогожей. На рогоже старая вялая картошка. Погнутая банка из-под керосина. Жестяная тарелка с ржавой селёдкой. (Селёдка на всякий случай полита керосином). Топор со сломанным топорищем. Глиняная кружка. Всё это очень трудно по цветовому решению — одна охра. И надо показать, что это — рогожа, а это — погнутая жесть, слева — топорище, захватанное рабочими руками, а справа — глиняная кружка, облитая глазурью.