Иван Рахилло - Мечтатели

Живописью занимаемся с утра до обеда. Бедный, невесёлый полусвет с трудом просеивается сквозь непромытые пыльные окна. В полумраке мастерской навострённый глаз уже научился разбираться в тонкостях серых мышиных полутеней, улавливать сложнейшие нюансы цветовых сближений. И когда однажды профессор вынул из кармана и положил на стол рядом с картошкой старый, высохший лимон, он засиял перед нами, как солнце.

После тусклой мастерской по улице невозможно идти — так оглушают, кричат, беснуются со всех сторон яркие вывески и солнечные сверкания, отражаясь в весенних лужах, в стеклах проходящих трамваев, на крыльях извозчичьих пролеток и влажных камнях мостовой, в золоте церковных куполов, — отовсюду сыплется солнечный свет.

Усталый прихожу домой и, не раздеваясь, валюсь на постель. К голоду привыкнуть невозможно, всё время хочется есть. Кружится голова. Закрыв глаза, начинаю думать о своей будущей картине. Ещё не написанную, вижу её во всех подробностях. Это большое полотно. В центре картины — юноша в длинной кавалерийской шинели и в буденовке с синей звездой. Он стоит по команде «смирно». Его худое обветренное лицо сияет радостью. Светлые весёлые глаза обращены к распахнутому окну. У окна стоит в черной бурке и в кубанке из золотистой каракульчи его командир. У него наискось перерублены щека и бровь. Но шрам делает его лицо ещё более красивым и мужественным. Сверкает серебро его нагрудных газырей. Командир вручает молодому бойцу путёвку. А за окном взлетает утреннее солнце и золотит снежные вершины далеких гор.

Вся картина пронизана солнечным светом. Блики солнца на командирской шашке, на рукаве его синей черкески, на взволнованном лице молодого бойца.

И этот юноша в расстегнутой буденовке и эти солнечные золотые тона картины будут символизировать мирное утро нашей земли.

Я назову свою картину «Повесть о юности».

Любаша возвращается с занятий бледная и усталая, глаза у неё большие, обведённые тёмными кругами, как на старинных рублёвских иконах. Мы недавно ходили в музей и видели там эти замечательные произведения.

У Любаши в руках серый конверт.

— Тебе письмо.

Письмо от Шестибратова, мы читаем его вместе.

Раиса Арсентьевна снова два месяца пролежала в больнице, но уже выписалась; с лёгкими, однако, у неё дела очень и очень неважны. Они уехали вместе на дальний хутор, к дядьке Шестибратова, где есть пасека и молоко. Он надеется, что поставит её на ноги.

Любаша поглядывает на меня счастливыми глазами, но я невозмутимо продолжаю читать письмо дальше. Максима Оладько исключили из комсомола, и он застрелился из обреза прямо в клубе, у всех на глазах.

Бедный Максим, не выдержал позора!

Жукевич собирается в Москву, на юридический факультет. «У нас уже весна вовсю, — заканчивал письмо Шестибратов. — Зазеленели деревья. В лесах снова ожили банды. Бойцы ЧОНа дежурят каждую ночь. Приезжай на каникулы!»

В комнату вваливается Бульбанюк и возмущенным басом рявкает:

— Какой-то сукин сын сожрал из натюрморта селедку! Прямо с керосином. Вот собака!

Но мне плевать и на селедку и на керосин. Я достаю из кармана шинели смятый, пропахший махоркой подснежник — вчера один наш хлопец приехал с Кубани — и преподношу его Любаше. Она благодарно, чуть-чуть пожимает тонкими пальцами мою горячую руку.

Крыши, крыши, крыши — рыжие, ржаво-розовые, выцветшие и поблекшие от времени и непогоды, самых немыслимых вылинявших оттенков, от светло-малахитовых до оранжевых, от охры золотистой до краплака, от кадмия до умбры жжёной. Теперь с самого утра перед моим взором открывается необозримый океан московских крыш, узких и острых, широких и плоских, срезанных наискось: они тускло серебрятся под солнцем, утопая на горизонте в палевой, размытой дрожащим воздухом и почти неуловимой для глаза сияющей дали.

Я живу на шестом этаже в Неопалимовском переулке. Неделю назад Бульбанюк предложил мне переехать в новое студенческое общежитие.

— Пора нам уже задуматься и о будущем. А то закончишь вуз и освобождай, друже, площадь. Выметайся на улицу. А из нового общежития, как я слышал, хотят обыкновенный коммунальный дом устроить. Там и останемся. На двоих — отдельная комната…

Больше всего привлекло меня, что в комнате нас будет двое. Это же красота! Полная возможность уединённо заниматься живописью. Бульбанюк с утра до вечера пропадает в своём депо, железная дорога так и осталась его притягательной идеей. Я согласился, хотя и жалко было расставаться с нашим дружным, весёлым и бесшабашным общежитием Вхутемаса. Но ребята утешили меня:

— Езжай, езжай, и нам будет попросторней, а заходить можешь в любое время, когда твоей душеньке угодно. Как домой…

И вот мы вдвоем с Любашей сидим в моей комнатке, весёлой и просторной, с высоким потолком. Окна выходят на солнечный восход, — к нам первым врывается оно по утрам, засыпая комнату червонным жаром своих лучей. В полусонных переулках внизу ещё таятся зыбкие тени, а здесь у нас на головокружительной высоте уже золотятся на стенах сотканные из бликов солнечные ковры. Стол, две койки, табуретка, в углу мольберт с начатым этюдом крыш. Неприхотливо, но Любаша в восторге.

Бульбанюк ушёл на занятия, и мы в комнате одни.

— Оборудуем нашу берлогу под морскую каюту. Вдоль стен полки. На этой стороне устроим круглый иллюминатор и нарисуем море. От этого комната раздвинется и станет шире…

Любаша одобряет нашу выдумку.

Окна распахнуты настежь, и свежий весенний воздух омывает густыми волнами серую скалу нашего гордого небоскрёба. Построенный в новом стиле, узкий, прямой, без всяких орнаментов и украшений, он стремительно взлетает к небу. Благородный в своей архитектурной простоте, светло-серой окраски, этот дом на пересечении двух Неопалимовских переулков радует взор с первого взгляда, лишь только свернёшь к нему со стороны Смоленского бульвара. Могучие дубы и вековые липы доносят с бульваров свежий озон, он льется в наши раскрытые окна, напоённый волнующими запахами весны. Мы любуемся нежной зеленью распускающихся почек в церковном садике напротив. Над горбатыми крышами под нами в просторе плывут синезвездные купола старинной церквушки.

Мы сидим на подоконнике. В стороны от него тянется, опоясывая по этажу весь дом, неширокий каменный карниз, обитый железом и окрашенный в зелёную краску — в цвет весны и надежды. Наклонившись над карнизом, Любаша разглядывает внизу идущих по переулку редких прохожих. А я украдкой любуюсь её профилем, обведенным солнечным контуром, он мягко вписывается в серебристо-сиреневый, жемчужный фон утреннего города. Моё сердце сладостно томится от этой непередаваемой красоты. «Вот уйдет и этот миг, — думаю я, — и никто никогда не возвратит его обратно. Лишь художник силой своего таланта может запечатлеть кистью или резцом этот миг и остановить его во времени».