Иван Рахилло - Мечтатели

На площади, у двухэтажного здания Моссовета, окрашенного в вишнёвый цвет, гудело человеческое море. То там, то здесь возникали песни. «Керзон» в цилиндре мычал, хотел пить.

На гранитной площадке обелиска Свободы, устремлённого в небо, возник хорошо знакомый нам силуэт Маяковского.

— Ребята, Владим Владимыч! — радостно оповестила всех нас Любаша. Маяковский стоял с открытой головой, встреченный приветственным шквалом оваций. Перекрывая своим могучим колокольным басом гул толпы, он повелительно отбросил руку в сторону:

Как это было точно и своевременно! Никто в мире, ни один поэт не мог бы сейчас сравниться с Маяковским.

На сером фоне обелиска, за которым стояла греческая колоннада, а за нею — жёлтая башня пожарной каланчи, похожей на морской маяк, широкоплечая фигура Маяковского с большой остриженной головой приобретала невиданную богатырскую мощь.

Мы хорошо знали эти стихи и тысячеголосым хором, всей площадью подхватили последнюю строку:

И столько силы, гнева, решимости и вызова звучало в этом рефрене, что, услышь это Керзон, он наверняка подох бы от одного нашего возмущённого единства. Так, по крайней мере, казалось мне.

Маяковский был великолепен. Наш молодой пыл передавался и ему, глаза его горели яростным огнём, а голос набатом гремел над площадью, взлетая к предвечерним облакам:

Одной необъятной грудью скандировала площадь вместе с поэтом.

Океанской сиреной ревел над площадью могучий бас Маяковского.

И мы дружно отвечали:

Слова взлетали к небу, как шквал боевого протеста.

Маяковский пошел с нами. Наша коммуна шагала во главе колонны, дружно сплетясь руками. Любаша в своей неизменной косынке, синеглазая Варя Арманд, по-запорожски удалой Бульбанюк, побледневший, со сдвинутыми бровями Иван Зазноба и все другие наши друзья-товарищи. И рядом с нами — огромный, сильный, гремя по булыжникам Тверской своими подкованными ботинками, вышагивал Маяковский.

Колонна вливалась в многоголосую реку, суровую и грозную, направлявшуюся мимо стен Кремля к зданию Коминтерна.

Полтора года подвижнически работал я над своей картиной, почти не выходя из мастерской. «Как, однако, не просто складывается тема произведения, — думал я. — Чтобы написать в полную силу лишь одну картину, требуется целая человеческая жизнь! Да какая ещё жизнь!»

Мне было хорошо знакомо мучительное, беспокойное состояние тревоги, неясного ожидания какого-то откровения, чуда, когда ты ищешь и не находишь нужную и единственную по силе и точности форму выражения твоей идеи. Это состояние не покидает тебя ни днём, ни ночью ни на одну минуту. Такое творческое беспокойство для художника высшая радость, а нет его — ничто не веселит сердце, всё вокруг становится серым и безрадостным.

Но вот однажды неожиданно тебя охватывает удивительное озарение — в эти минуты человеку кажется, что он может сделать невозможное, проникнуть силой воображения в самые дальние дали и увидеть то, что не дано увидеть никому другому. В такие моменты художнику не страшны невзгоды, он полон вдохновения и радостного чувства близкого свершения подвига.

В одной композиции мне хотелось запечатлеть всю эпоху, отразить горячее дыхание нашего времени. Я работал, не зная устали, простаивая у мольберта с утреннего рассвета до индиговых сумерек. И о чём бы ни думал я, мысли мои неизменно устремлялись к Ленину. Он был центром задуманной композиции. Снова и снова вызывал я в памяти его образ, делал бесчисленные наброски наиболее характерных поворотов головы, выражений лица. Вспоминался его приезд в общежитие. Его ореховые глаза. И как он оглядывал всех нас — с зорким и весёлым любопытством.

Запершись в мастерской и затянув парусиновым пологом стеклянную стену (на время выполнения диплома нам предоставлялись мастерские под самой крышей), я ложился на свой узкий солдатский топчан, закуривал и представлял себе Ленина, думал и мечтал.

Ленин. Всю свою жизнь он отдал за приближение будущего. В плече у него сидела пуля. О чём думал он, ощущая роковые мгновения своей болезни, что переживал как человек, как поэт, влюблённый в будущее? Он, вероятно, завидовал нам, молодым, тем, кто увидит огни коммунизма, кто первым умчится в далёкие звёздные пространства.

Я пытался из далекого далека всмотреться в нашу действительность, представить, как мог глядеть и видеть её оттуда Ленин.

Ночью шёл сильный дождь, и мне вдруг приснилась вся моя композиция. Я увидел её как бы наяву, чётко и в цвете.

Узкая комната (это — мастерская Циолковского). Старик с высоким лбом о чем-то с жаром рассказывает Ленину у открытого окна, широким жестом указывая на звезды. Лицо Ильича освещено неярким боковым светом простой керосиновой лампы, и уже по одной этой небольшой, но характерной детали можно определить, что встреча относится к суровым годам военного коммунизма.

Ленин в высоких сапогах и меховой куртке. (Возможно, он заехал сюда с охоты). Внимательно слушая учёного, Ильич одобрительно поглядывает на девушку с длинными косами и на юношу в красноармейском шлеме, чьи лица также устремлены к небу. (Это Раиса Арсентьевна и Шестибратов). У девушки рука на перевязи.

Позади этой группы, создавая ей своеобразный «атакующий» фон, в чёрной бурке — партизанский командир с наискось перерубленной щекой. На бурке — карминное пятно башлыка. (Это Иван Максимыч). Тут же старый рабочий с жёлтыми прокуренными усами. (Что-то в его лице от комиссара Зверева и редактора Артюхова). И седая работница. Мать. Рядом — Киров.

У самого окна, в полутени — Маяковский и Джон Рид. Они стоят вдвоём, полуобнявшись.

И на переднем плане пшеничная голова Любаши. Взор её горит восторгом.

Главное я увидел отчетливо, мелочи были неважны.

Как ни странно, но я почти никогда не думаю о деталях, не запоминаю их. Для каждого события я их всегда придумываю заново. И они почти всегда совпадают с действием или характером человека, которого я изображаю на полотне. Вероятно, творческий дар художника и заключается в особой способности, когда он силой своего таланта в любом случае может придумать такие жизненные детали, что любое событие приобретает в произведении неопровержимую достоверность факта. Но это дается не просто, а лишь выстраданными чувствами художника, всей его предыдущей жизнью.