Ахто Леви - Посредине пути

Как при таком положении дел можно со всей отдачей бороться за мир и свободу во всем мире?

Разве мне все это нравится? Нет. Но совсем не в том смысле, как хотелось бы людям с более «передовыми и широкими взглядами» на жизнь.

А потом, мне вообще трудно понять людей, представляющих, что на земном шаре сегодня могут быть страны или государства, где бы все было прекрасно для всех… Везде имеются свои, порою неразрешимые проблемы. Искать идеального места под солнцем означает вечно скитаться, так и не найдя его. Недаром говорят: «Хорошо там, где нас нет». Идеальная страна — это сердце. К чему оно привязано, к каким местам на земле, к каким воспоминаниям — там и есть идеальное место. Париж, наверное, великолепен, но как хорош остров Сааремаа — это знаю только я.

И вот я шел домой, а настроение было отвратительное из-за всего вместе взятого: что же это получается — я хожу по Москве в амплуа вора и убийцы, меня поносят даже публично живые классики, которые сами тем временем являются мелкими жуликами, рядом же жирная Ида пьет водку с ревизором в обнимку; и тут еще появляются дамы с предложением обменяться ремнями… Ставят этим фактом точку всему моему моральному содержанию, полагая, по-видимому, что если я совершу какое-нибудь антиобщественное дело, то с моей стороны это вполне закономерно…

Шагая в таком настроении в тот мартовский вечер, я встретил знакомого. Из бывших воров. Клички он имел разные, но больше его знали как Золотую Челюсть — из-за обилия искусственных зубов. В обществе двух мне менее известных гавриков он наблюдал давку у входа в магазин «Ковры». Для меня она не была занимательной, потому что часто здесь проходил, привык. Летом очереди здесь образовывались с вечера: цыгане, узбеки, армяне, грузины — кто здесь только не встречался. Костры жгли на полянке неподалеку от магазина, вино пили — табор.

Золотую Челюсть давно не видел. «Эти» люди не очень-то и стремятся поддерживать отношения с авантюристами, решившими заняться какой-то писаниной. Они к ней всегда относились скептически, хотя Есенина уважают… На мое появление отреагировали вполне безразлично.

— Ну как? — вопрос вежливости. — Что-нибудь пишешь?

— Пишу, — ответил я вяло, дескать, не стоит и говорить.

— Ну ладно, пиши, — разрешил Золотая Челюсть и повернулся к своим компаньонам, но спохватился: мысль пришла. — Да что толку от твоей писанины? Денег у тебя никогда нет. Уж написал бы так, чтобы отхватить… Сколько ты сорвал за свой роман?

Остальные оживились, уставились на меня.

— Три тысячи… минус налоги. В общем… не очень.

У Золотой Челюсти кислая физиономия, словно я его подло обманул.

— Тьфу! И за это ты ломаешь голову?!

Он разочарован. Мне и самому становится неловко, словно я сам себя и всех других обидел тем, что не отхватил больше.

Решаюсь реабилитироваться, признаюсь, что за предыдущие зато отхватил пятьдесят тысяч…

— Да-а? О-о! — Я снова удостоен внимания. — Прямо сразу отвалили?

— Да нет, не сразу, по частям… в течение десяти лет.

— А сколько же это будет в год? — задумывается Челюсть. — Пятьдесят тысяч на десять… Да нет, надо… Ну да… Получается… десять тысяч на два года, значит пять тысяч в год. А сколько же в месяц?

— Около четырехсот будет, — подсказывает кто-то.

— Это еще ничего…

Золотая Челюсть смотрит на меня с некоторым уважением. Моя репутация, и литературного труда тоже, спасена.

— А что главное, — разъясняет один из присутствующих, здоровенной комплекции небритая личность по прозвищу Кувалда, — ему не надо, как дураку, в семь утра вскакивать и толкаться в городском транспорте, на работу добираться, сам себе хозяин: хочет — выпьет, не хочет — не пьет. Вот что главное.

Порядок! Чувствую себя человеком. Мне дозволено, «как умному», спать в то время, когда они «как дураки», толкаются в городском транспорте (хотя с трудом представляется, чтобы они — да на работу) Одно только не складывается: не получал я пятидесяти тысяч, хотя теоретически такое, конечно, возможно. Если поехать в Переделкино, как настаивал один мой знакомый генерал, и написать сценарий для какого-нибудь фильма этак серий на двадцать-сорок. Но, во-первых, это надо уметь и, во-вторых, сильно хотеть.

Золотая Челюсть еще не до конца поверил в авторитет литературной деятельности:

— Так это ж не гарантия, что опять столько оторвешь… И столько голову ломать!.. Да брось ты это дело. Не лучше ли где-нибудь рвануть так, чтобы на всю жизнь хватило? Потом сиди себе, ханку пей, писаниной же прикроешься, а?

Видать, проблема у него одна — чтоб хватило на всю жизнь. Действительно, когда «оторвешь» столько, чтобы на всю жизнь хватило, какие тогда проблемы? Конечно, надо исписать до дьявола бумаги, полторы-две тысячи страниц, чтоб потянуло на пятьдесят тысяч, а это уже классический по объему труд! Зато можешь жить беспроблемно, только не ленись: сдал один «классический» труд, замеси тесто для другого. Ведь что такое пятьдесят тысяч? Ничего, если учесть, что к большим деньгам легче привыкать, намного легче, чем к их отсутствию, — аппетит, всем известно, приходит во время еды.

А кто может сравниться с тобой — Бальзак, Булгаков, Байрон? Вольтер, Мопассан или Стендаль? Да где они? Есть ли в книжных магазинах? Их там нет. А ты будешь. Но раз так, то кто есть истинный классик? Ведь твои произведения продают честно, открыто, этих же всяких Шекспиров, Байронов, Монтескье и других — где их продают? В подъездах, на задворках, в общественных уборных.

Конечно, еще имеются Толстой, Некрасов, Тургенев, Чехов, но они найдутся в любой библиотеке, они для тебя не конкуренты, к тому же издателю классик нужен современный, но не Ремарк, он немец, и его уже нет в живых. Нужен свой, да еще живой. Зачем переводить бумагу на мертвых писателей? У живых тоже дети растут, и надо дать им высшее образование. Да, Золотая Челюсть не дурак, он знает: пятьдесят тысяч — это пятьдесят тысяч, и когда они у тебя есть, тебя везде поймут, сердечно примут, обнимут, потому что ты тоже сердечно принимаешь тех, кто тебя понимает и обнимает. А это же красиво — жить в объятиях друг друга!

Если б я не встретился с Золотой Челюстью, наверное, пришел бы домой и ничего дальнейшего не случилось. Но судьбе было угодно, чтобы именно этот Челюсть стал последним в ряду обстоятельств, приведших меня к тяжкому уголовному преступлению, в сравнении с которым бледнеют проделки живого классика и даже мои собственные из арсенала прошлого, потому что от магазина «Ковры» мы все ушли в тот самый «Бухенвальд», он же «Утюг», и в каком-то мрачнейшем из мрачных помещений, голом и грязном, напились до зеленых чертиков. Когда же я выбрался оттуда, чтобы пойти домой, и проходил мимо второго, обычно закрытого входа в магазин Иды, дверь его была широко открыта, около нее штабелем стояли коробки, как оказалось, с диетическими яйцами, вокруг же — ни одной души. Перед моим пьяным мысленным взором возник образ этой отвратительной особы, и в ее мерзком лице сконцентрировались все мне известные мировые подлости, так что захотелось плюнуть в ее гадкую рожу, и я плюнул… против ветра, то есть на самого себя; от этого еще больше разозлился.