Сергей Сартаков - Каменный фундамент

— А я про Никулина и думать не хочу, — отрезал Алексей. — Лежал под камнем, налим скользкий, глядел, как над ним жизнь течет.

— Ты очень-то не ругайся. Никулин, как ни говори, не налим, а человек. Наш, советский интеллигент. Плановый техникум окончил. И коммунист. А за воспитание коммуниста разве мы с тобой не ответчики? Оттолкнуть — это легче всего. А ты помоги ему исправиться, стать на правильный путь. Нет такого человека, которого исправить нельзя, только надо с ним поработать, умело к нему подойти.

Иван Андреевич поднялся с земли, отряхнул прилипшие к одежде соринки. Сломил веточку черемухи, бросил в реку, прислушался, как она упала на воду.

— Пойдем. Семья дома ждет, жена без меня ужинать не сядет, — и оглянулся на Алексея. — Да, говорил я с Николаем Павловичем по поводу вечерней школы краснодеревного мастерства. Согласовали мы с ним это дело. Хорошую мысль ты подал. Только на первое время сделаем так: сначала откроем школу для мастеров столярного цеха, а потом и для краснодеревщиков. Передовым методам работы обучать в ней будем. Тебе поручим практическую сторону, — не возражаешь? — показ своей техники, своих методов работы.

— Ну, какая еще у меня техника, Иван Андреевич! Тоже, скажете вы…

— Всякому должно расти и совершенствоваться, но кое-чему и ты можешь уже научить.

— Ясно, Иван Андреевич, в себе умение свое держать не стану.

— Твоя инициатива — тебе за школу и отвечать. Теорию преподавать инженера Некрасова дадим. Сложнее с экономикой, с организацией труда… Ну, тут подумать еще придется. Подумай и ты.

Они сделали несколько шагов, Алексей пригнулся, разглядывая сапоги.

— Роса падает, опять дождя не будет.

— Да, роса. А хорошо бы дождичка, самый налив хлебов… — Иван Андреевич остановился, ожидая Алексея. — А вдуматься — как получилось с Никулиным. Тихонько сидел себе человек в кабинете, в жизнь активно не вмешивался, острых вопросов не ставил. Спросишь, скажет: «Все хорошо». Красиво объяснит, беспокойства в тебя не заронит. Да-а… Будешь партийным руководителем, Худоногов, запомни: колючие люди лучше.

— Меня никто теперь вокруг пальца не обведет, я только по одному разу на новом деле попадаюсь, — упрямо проговорил Алексей.

— Ты все свое! Не хвались, — строго оборвал его Иван Андреевич. — Хвастовство — это тоже не качество. Учиться, учиться больше надо.

— А я разве не учусь? Все время учусь, Иван Андреевич. Напрасно этим попрекаете.

— Не попрекаю, а говорю.

Алексей обиженно от него отвернулся, Иван Андреевич, выдерживая характер, тоже молчал. Так они вступили на окраинные улицы Н-ска. Здесь их пути должны были разойтись. Не вытерпел Алексей.

— Иван Андреевич, вы в новую школу Никулина дайте, будет вести экономику и организацию труда, — сказал он все еще строптиво. И добавил: — На мою партийную ответственность.

Иван Андреевич тихо рассмеялся:

— Вот это другой разговор! Это — настоящее дело.

Маленький, в небе похожий на стрекозу, самолет санитарной авиации шел на большой высоте. Тарахтел в ясном океане воздуха мотор, бешено гнал назад холодную струю пропеллер, но, если смотреть вниз, чудилось, что самолет висит на одном месте. Земля казалась прикрытой зеленым туманом. Кругом, куда ни погляди, была тайга, тайга и тайга… С высоты неразличимы были породы деревьев, сливался в одну плоскость нерезкий рельеф местности, и только мелкие ручьи и речки, как морщины, иногда прорезали темное лицо тайги. Куда текли эти ручьи и речки, понять было нельзя, нигде — ни вправо, ни влево — не отблескивала большая вода.

Самолет шел на юг, слегка отклоняясь к западу, был на исходе третий час его полета. И все такая же беспредельная, густо-зеленая, лежала под ним тайга. Не верилось, что где-то ей придет конец и откроется хотя бы маленькая прогалина, такая, чтобы можно было сесть самолету. Никаких ориентиров, ничего, кроме солнца, сияющего впереди.

В голубом куполе ни облачка, и оттого призрачнее и неопределеннее даль. И не различишь, где смыкается, сходится небо с землей. Ледяной ветер бьет в лицо, покалывает щеки. А внизу — август.

Если бы спуститься к земле и пройти над нею бреющим полетом, только-только лишь не цепляясь за острые, как пики, вершины лиственниц, наверное бы тайга перестала казаться безликой. Морщины предстали бы светлыми гремучими ручьями, текущими среди черемух и рябин, окрайки болот без гарей вспыхнули бы ярко-фиолетовым разливом цветущих кипрейников, и островки молодых кедров с не огрубевшей еще хвоей отделились бы своей нежной окраской от темноиглистых ельников и пихтачей; кое-где, может быть, под крылом самолета промелькнули бы и еле заметная охотничья тропа, и возле опушки, у конца тропы, почерневшее от времени заброшенное зимовье. Вспугнутый шумом мотора, метнулся бы в самую что ни есть чащу обезумевший от страха сохатый. А в не тронутых рукой человека лесах отчетливо стали бы видны буреломы, вкривь и вкось нападавшие между деревьями. И пышной и разнообразной предстала бы тогда тайга, где каждая пядь неповторима своей красотой и каждое дерево несхоже с другим. И можно было бы лететь и лететь и бесконечно любоваться ею, сознавая, что есть в родной стране такое бесценное богатство и что это богатство, как завороженный клад, ждет только рук, которые без колебания и опаски возьмут его. Но, словно чуждаясь тайги, маленький ПО-2 лез на сверхпредельную для него высоту. Пилоту был нужен хороший обзор.

И только к концу четвертого часа, когда горючего в баках оставалось уже немного, на горизонте обозначилась отчетливая темная черта. Как будто там разорвалась тайга и теперь постепенно раздвигалась на две половины. Зубцами стали подниматься горы.

Чуть повернувшись в сторону самой высокой горы, самолет отлого пошел на снижение. Реже стали обороты винта, плоские растяжки сильнее задрожали от непомерного напора воздуха. С земли словно кто снимал одну пелену за другой, и все явственнее проступали очертания тайги. Она вырастала навстречу самолету быстро, как в сказке. Белые с пестринами побежали березники, промелькнули буро-красные, обожженные недавним лесным пожаром сосняки, чистой яркой зеленью заиграли небольшие открытые лужайки. Река с правой стороны казалась оливковой, мутной, а налево сверкала, как чистый изумруд, здесь стоял серо-желтый огромный утес. Река всей массой своей билась о его грудь, разбиваясь на отдельные струи. Немного выше утеса, на берегу, приютилась охотничья избушка. Перед нею тлел костер, и сизый дымок тянулся к утесу.

Самолет опускался все ниже. Он шел теперь между гор, по извилинам узкой пади, и тень от него крестиком ползла по косогорам. Вдруг падь разошлась широким зевом, и сразу открылась прижатая горами к берегу узкая длинная поляна. Самолет пронесся над нею, дал газ и взмыл вверх. Обошел далеко и опять, сбавляя обороты, лег в крутой вираж; потом долго, — казалось, не будет конца, — падал, скользя на крыле, пока не коснулся земли. Приглушив вовсе мотор, самолет помчался вдоль реки, между горой и обрывом, подскакивая на кочках. Впереди иззубренной глинистой кромкой желтел овраг. Не добежав до него нескольких десятков метров, самолет остановился.