Анатолий Тоболяк - Откровенные тетради

— А еще у нас арыки, арыки… — очумело рассказывала Сонька Махмуду, будто он был с другой планеты. — А по ним с гор водичка бежит, бежит…

Махмуд цокал языком, восхищался, подливал ей. Я испугалась за Соньку, но тут же забыла про нее. У меня у самой язык развязался. Да еще вдруг музыка ударила с эстрады.

— А родители как отнесутся к вашему решению? — У Максима в глазах светились яркие огоньки.

— А что родители? Мне восемнадцать, я совершеннолетняя.

— Восемнадцать? — усомнился он, склонив голову набок.

— Ну да. Я в нашем классе была старухой. Я болела в детстве и пропустила год. Ну их, родителей!

— Как же так «ну их»?

— Да так! Они сами с собой не могут ужиться. Чуть не каждый день скандал. А еще меня учат. Надоело!

— Ясно.

— Жутко, знаете, надоело!

— Ясно, ясно.

— Я последний год как на иголках жила. Дни считала, правда! Так не терпелось уехать. А теперь возвращаться? Нет уж!

— Да, пожалуй, не стоит, если так.

Краем уха я уловила, что Сонька рассказывает Махмуду про наш огромный базар. Максим тоже услышал, засмеялся, подмигнул мне и предложил:

— Станцуем?

— Ага! — обрадовалась я. Мне хотелось с ним танцевать, что правда, то правда.

Потом танцевали они, то есть Сонька с Махмудом, и я удивлялась, как моя подруга лихо скакала. Потом снова мы, и опять они, и все вместе, и снова мы. На душе у меня стало как-то отчаянно-радостно. Славный и легкий парень этот Максим! Я ничуть не удивилась и не оскорбилась, когда он перешел на «ты». Только сказала ему:

— А у меня пока не получится. Буду «выкать».

Махмуд заказал еще бутылку шампанского. Хлоп! Пробка полетела в потолок. Сонька забила в ладоши. Она была вся красная и не спускала своих больших черных глаз с Махмуда. Я подумала, что, пожалуй, хватит. Пора уходить, хоть и не хочется. Соньке точно пора.

Когда официантка появилась у другого столика, я ее окликнула. Она подошла, поджав губы.

— Рассчитайтесь с нами, пожалуйста. Сколько с нас?

Махмуд вскинул ладонь: они платят за все! Я запротестовала, он настаивал, но я добилась своего: выложила на стол двенадцать рублей с копейками. Никаких «на чай» официантке не дала, и так она нас наверняка обжулила.

— Все, Сонька! Пойдем.

Сонька жалобно скривила губы:

— Дава-ай еще посидим…

— Пошли, пошли! Хватит!

Максим вдруг стал грустным, даже бородка как-то обвисла. Он спросил, куда мы спешим. Я сама не знала куда. Было еще только девять с небольшим. В общежитии меня ждала комната на пять кроватей — шум, гам… Не будь Соньки и не разбушуйся она так, я бы задержалась и посмотрела, что выйдет дальше. Интересно, обнаглел бы Максим или нет? Я ничуть не боялась, у меня был опыт. Однажды я так треснула Федьку Луцишина по физиономии, как он, наверное, на своем ринге никогда не получал. Внешность у меня обманчивая. При росте метр шестьдесят восемь и довольно хрупком сложении могу за себя постоять, да, да.

Махмуд, сильно, по-моему, раздосадованный, повел Соньку из зала. Что он там ей шептал, не знаю. Мне было не до этого. Максим, спускаясь по лестнице, обнял меня за плечи и мягко так сказал:

— Послушай, пускай они едут сами. Вы же в разных местах живете. Махмуд ее проводит, я тебя. Идет?

— Нет, Максим. Я с ней поеду.

— Да зачем, чудачка? Махмуд порядочный человек. Доставит ее в целости и сохранности.

В эту минуту, честное слово, я пожалела, что связалась с Сонькой. Мне не хотелось от него уезжать. Пусть бы он меня проводил, пусть бы мы побродили по улицам… Какое воспоминание! Это не Федька Луцишин и К°… Трепливые языки… легковесные мозги… гитара… Все знаешь наперед, что скажут, где захохочут… У него даже рука была какая-то другая, умная, одухотворенная… Эх, Сонька!

Но я замотала головой: нет, нет! Да и зачем, действительно?

В вестибюле Сонька вдруг оттащила меня в сторону и забормотала:

— Ты поезжай, Ленка. Поезжай, ладно? Меня Махмуд проводит.

Я ушам своим не поверила. Ничего себе, разошлась!

— Черта с два! Вместе поедем.

— Ну, Ленка, ну че ты… Он хороший.

Махмуд услышал, подступил.

— Конечно, я хороший. Без сомнения. Зачем опекунство, Леночка? — И взял Соньку под руку.

Я потянула ее к себе и отодрала от Махмуда. Меня вдруг злость взяла: за кого они нас принимают!

Максим стоял задумчивый и тихий.

До автобусной остановки они нас все-таки проводили, хотя и шли сзади. Сонька повесила нос и брела, как лунатик. Я ее поддерживала за руку и подбадривала тычками в бок.

Тротуары просохли, сильно пахли цветочные клумбы, ярко горели фонари.

Около остановки Максим тронул меня за плечо. Лицо у него было грустное и словно бы осунулось. Он был совершенно трезв.

— Послушай… если захочешь, позвони. Что-нибудь придумаем. Запишешь или запомнишь?

Я подумала: к чему записывать, к чему запоминать? Все равно ведь не позвоню. Он назвал номер и сказал: с девяти до шести. Рабочий телефон.

Рассерженный Махмуд стоял в стороне. К Соньке он не подошел.

— Позвонишь?

— Вряд ли…

Не люблю я обнадеживать.

Утром мы проснулись с Сонькой на одной кровати. Получилось так, что в автобусе она совсем раскисла, и я решила увести ее к себе в общежитие. Вахтерша всех в лицо не знала, пропустила, а девчонки в комнате похохотали над осоловелой Сонькой — и всё.

— Ну, мать, — грубовато сказала я ей, когда пробудились, — ты дала жизни!

Сонька свесила свои короткие и толстые ноги с кровати, помотала головой и, озираясь, пробормотала: — Ой, Ленка, я сейчас умру.

— Ничего с тобой не сделается. Лучше скажи спасибо, что я вчера тебя утащила.

— Спасибо, Ленка! Ты настоящий человек. А я дура, ох и дура! Чтобы я еще хоть раз пошла в ресторан…

— Не зарекайся! — оборвала я ее, оставила наводить марафет, а сама отправилась вниз к вахтеру.

Там в вестибюле были почтовые ящики с номерами комнат. Я заглянула в свой — так и есть, телеграмма. Взяла — мне, срочная. Развернула и прочитала: «Возвращайся домой. Деньги выслала главпочту востребования. Мать».

Несколько секунд я стояла в каком-то шоке. Больше всего меня поразила подпись. Не «мама», а именно «мать». Чуть ли не «мачеха»…

Только потом я заметила в деревянном гнезде еще одну телеграмму. Тоже — мне. Она была такая: «Поздравляю. Так тебе и надо. Отец».

Ну, тут все было в порядке. Я словно увидела его лицо — тяжелое, обрюзгшее, с мешками под глазами — и представила, как вчера вечером он шагал на почту, по дороге непременно заглянул в забегаловку, потом зло рвал телеграфный бланк пером…

Вахтерша посмотрела на меня из-за своего столика и спросила:

— Чему радуешься?

Оказывается, я громко рассмеялась.

Рассмешила меня наша семейная дипломатия. Ведь совершенно ясно было, что обсуждали они мою телеграмму сообща, наверняка со спорами: как со мной поступить, куда меня приткнуть, — пока отец не вскипел и не оборвал: «Хватит! Я ее предупреждал! Теперь пусть сама решает, не младенец!» — и помчался на почту. Мама ускользнула позже, тайком. Открыто против отца она никогда не смела идти.