Валентин Катаев - Том 9. Повести. Стихотворения

Заблудилась в небрежной прическе бровь,
И запутался такт в виске.
Королева, перчатка, Рауль, любовь —
Все повисло на волоске.

А над темным партером висит балкон,
И барьер, навалясь, повис, —
Но не треснут, не рухнут столбы колони
На игрушечный замок вниз.

И висят… И не рушатся… Бредит пульс…
Скрипка скрипке приносит весть:
— Мне одной будет скучно без вас… Рауль.
— До свиданья. Я буду в шесть.

Готов!
Навылет!
Сорок жара!
Волненье, глупые вопросы.
Я так и знал, она отыщется,
Заявится на рождестве.
Из собственного портсигара
Ворую ночью папиросы.
Боюсь окна и спички-сыщицы,
Боюсь пойматься в воровстве.

Я так и знал, что жизнь нарежется
Когда-нибудь и на кого-нибудь.
Я так и знал,
Что косы косами,
А камень ляжет в должный срок.
За мной!
В атаку, конькобежцы!
Раскраивайте звезды по небу,
Пускай «норвежками» раскосыми
Исполосован в свист каток!

Несется каруселью обморок,
И центр меняется в лице.
Над Чистыми и Патриаршими
Фаланги шарфов взяты в плен.
— Позвольте, я возьму вас об руку,
Ура! Мы в огненном кольце!

Громите фланг.
Воруйте маршами
Без исключенья всех Елен!

Затвор-заслонка, пальцы пачкай!
Пожар и сажа, вечно снись им.
Мы заряжали печку пачкой
Прочитанных, ненужных писем.

Огонь. Прицел и трубка — 40,
Труба коленом — батарея.
В разрывах пороха и сора
Мы ссорились, но не старели.

Мы ссорились, пока по трупам
Конвертов фейерверкер бегал,
Крича по книжке грубым трубам:
— Картечью, два патрона беглых!

Пустые гильзы рвали горло,
Пустел, как жизнь, зарядный ящик,
И крыли пламенные жерла
Картечью карточек горящих.

Перестань притворяться, не мучай, не путай, не ври,
Подымаются шторы пудовыми веками Вия.
Я взорвать обещался тебя и твои словари,
И Печерскую лавру, и Днепр, и соборы, и Киев.

Я взорвать обещался. Зарвался, заврался, не смог,
Заблудился в снегах, не осилил проклятую тяжесть,
Но, девчонка, смотри: твой печерский языческий бог
Из пещер на тебя подымается, страшен и кряжист.

Он скрипит сапогами, ореховой палкой грозит,
Шелушится по стенам экземою, струпьями фресок,
Он дойдет до тебя по ручьям, по весенней грязи,
Он коснется костями кисейных твоих занавесок.

Он изгложет тебя, как затворник свою просфору,
Он задушит тебя византийским жгутом винограда,
И раскатится бой
и беда,
и пальба —
по Днепру, —
И на приступ пойдет по мостам ледяная бригада.

Что ты будешь тогда? Разве выдержишь столько потерь,
Разве богу не крикнешь: «Уйди, ты мне милого застишь»?
Ты прорвешься ко мне. Но увидишь закрытую дверь,
Но увидишь окошко — в хромую черемуху настежь.

Все спокойно на Шипке.
Все забыты ошибки.
Не щетиной в штыки,
Не на Плевну щетинистым штурмом,
Не по стынущим стыкам реки,
Не в арктических льдах обезумевший штурман —

Ветеран роковой,
Опаленную пулею грудь я
Подпираю пустым рукавом,
Как костыль колеса подпирает хромое орудье.

Щиплет корпий зима,
Марлей туго бульвар забинтован.
Помнишь, вьюга лепила, и ты мне сказала сама,
Что под пули идти за случайное счастье готов он.

Не щетиной в штыки,
Не на Плевну щетинистым штурмом,
Не по стынущим стыкам реки,
Не в арктических льдах обезумевший штурман —
Ветеран роковой,
Самозванец — солдат, изваянье…

И «Георгий» болтается нищей Полярной звездой
На пустом рукаве переулка того же названья.

В крещенский снег из скрещенных ресниц
Они возникли в этот вечер обе.
Я думал так: ну, обними, рискни,
Возьми за руку, поцелуй, попробуй.

В фойе ресниц дул голубой сквозник:
Сквозь лёлины развеерены Мери.
Но первый кто из чьих ресниц возник —
Покрыто мраком двух последних серий.

Я никогда не видел ледника.
Весь в трещинах. Ползет. Но я уверен:
Таким же ледником моя рука
Сползала по руке стеклянной Мери.

Плыл пароход. Ворочал ящик кран.
Качалось море. Мери мчалась в скором.
На волоске любви висел экран,
И с фильма сыпались реснички сором.

— Беги со мной! — Пусти меня! — Открой!
— Тогда прощай! — До пасхи? —
По контракту!
И двадцать раз кидалась ротой кровь
На подступ щек в слепую контратаку.

— Тогда прощай! — Пурга пушила ворс
Ее пальто. Вагон качал, как стансы.
И до весны за восемь сотен верст
Дуэль трясла сердца радиостанций.

Шел веку пятый. Мне — восьмой.
Но век перерастал.
И вот моей восьмой весной
Он шире жизни стал.

Он перерос вокзал, да так,
Что даже тот предел,
Где раньше жались шум и шлак,
Однажды поредел.

И за катушками колес,
Поверх вагонных крыш в депо,
Трубу вводивший паровоз
Был назван: «Декапот».

Так машинист его не зря
Назвал, отчаянно вися
С жестяным чайником в руке.
В нем было: копоть, капли, пот,
Шатун в кузнечном кипятке,
В пару вареная заря,
В заре — природа вся.

Но это было только фон,
А в центре фона — он.
Незабываемый вагон
Фуражек и погон.

Вагон хабаровских папах,
Видавших Ляоян,
Где пыльным порохом пропах
Маньчжурский гаолян.

Там ног обрубленных кочан,
Как саранча костляв,
Солдат мучительно качал
На желтых костылях.

Там, изувечен и горбат,
От Чемульпо до наших мест,
Герой раскачивал в набат
Георгиевский крест.

И там, где стыл на полотне
Усопший нос худым хрящом, —
Шинель прикинулась плотней
К убитому плащом.

— Так вот она, война! — И там
Прибавился в ответ
К семи известным мне цветам
Восьмой — защитный цвет.

Он был, как сопки, желт и дик,
Дождем и ветром стерт,
Вдоль стен вагонов стертый крик
Косынками сестер.

Но им окрашенный состав
Так трудно продвигался в тыл,
Что даже тормоза сустав,
Как вывихнутый, ныл,

Что даже черный кочегар
Не смел от боли уголь жечь
И корчился, как кочерга,
Засунутая в печь.

А сколько было их, как он,
У топок и кувалд,
Кто лез с масленкой под вагон,
Кто тормоза ковал!