Владислав Шурыгин - Тревожный берег

— Разберемся. Попробуем разобраться. Тебе позвоню. Не вешай нос, товарищ сержант! Мало ли какие вводные бывают. Мне бы знать заранее, а я не посмотрел, закрутился. Собрание ведь.

На душе у Андрея тяжело. А вдруг и Маслов, выяснив, скажет: «Все так. Сделать ничего нельзя».

…Андрей так задумался, что не сразу понял, к кому относились слова девушки-телефонистки:

— Оренбург! Товарищ военный! Говорите с Оренбургом.

Андрей словно очнулся. Долгий телефонный звонок. Девушка показывает на переговорную кабину.

— Спасибо. Иду! — Андрей вскочил, торопливо направился в кабину.

— Алло, алло! Говорите с Оренбургом!

— Говорю!

На дальнем конце провода — голос Люды, искаженный шорохами линий связи, ослабленный тысячами километров.

— Алло!

— Люда! Здравствуй, это я!

— Здравствуй! Ой, как хорошо, что ты позвонил, Андрюша! Тебя так плохо слышно… Вот сейчас лучше. Я собиралась тебе позвонить. Что-то не дозвонилась. Видно, медвежий угол.

— Дельфиний.

— Серьезно, дельфины есть?

— О! Еще сколько! Особенно по утрам.

— Андрюша, ну как ты живешь?

— Нормально, а ты?

— У меня скоро каникулы. Мы надумали ехать на юг, в твои края! Что? Вшестером. Двое мальчишек и девчонки. Андрюша, хочешь, я к тебе в гости заеду?

— Ох, хвастунишка! Так прямо и заедешь?

— Почему ты смеешься? Я серьезно.

— Ну, если серьезно, то буду ждать тебя. И когда это будет?

— Недели через три. Я тебе коржиков твоих любимых привезу. Андрюша! А что у тебя с институтом? Разрешили?

— Да, понимаешь, какое дело… Разрешить-то разрешили… Я тебе напишу, на днях все решится.

— Ты неисправим. Ведь уже июнь. Слышишь, чудак, и-юнь! А с первого августа вступительные. Нет, ты спеши. На этой неделе все сделай, Андрей! А может, ты опять о другом думаешь?

— Думаю. Но и здесь, знаешь, все неясно…

— Глупый мальчишка… Ну зачем тебе гнаться за двумя зайцами? Какое может быть сравнение? Вот я приеду, и мы поговорим.

…Невидимая телефонистка сказала, что время истекает, а на просьбу Андрея добавить еще три минуты ответила: «Не могу. Линия срочно нужна».

Последние секунды… Обычные и такие обязательные слова: «Ну, пиши!» — «И ты пиши!» — «Ну, всего доброго!» — «До встречи!».

Окончен разговор. Андрей выходит на улицу. Солнце пошло на снижение, повернуло к морю, но светит еще жарко.

Когда теперь автобус до Прибрежного? А может, пройтись пешочком по тропке вдоль моря? И решил — идти.

Все летело в тартарары… Бакланов трижды менял тактику, но Юля, кажется, обиделась всерьез. Сначала Филипп пытался бодренько отшутиться:

— Ну полно дуться. Я же не из хулиганских побуждений. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь. Я…

Юля коротко бросила:

— Зачем вы мне это говорите?

И тогда он попытался перевести разговор на другую тему. Сказал, что пограничник Карабузов напечатал стихотворение в «Молодой гвардии».

— Надо же — человек шут знает где служит, а его в Москве толстенный журнал печатает! Эх, взять бы и послать туда свои стихи? А вдруг? Как думаешь, Юля?

Но Юля, обычно внимательный и доброжелательный критик его литературных опытов, посмотрела на него своими большущими карими глазами (глазами «цвета крепкого чая», как определил их Филипп) и вздохнула. Сейчас этот вздох означал: «Господи, до чего же навязчивый субъект!»

И тогда Филипп сказал:

— Между прочим, вот только что толковал с рыбаками, с батькой твоим. А он у тебя, оказывается, герой. Чуть ли не море в декабре переплыл. Почему же ты молчала?

Юля ничего не ответила, заполняла какой-то бланк или карточку.

— Из Морского два мотобота пригнали. Позарез нужны люди, понимающие в морском деле. Так что я себе местечко забил. Виноват, занял. Ты ведь не любишь такие словечки?

Она не ответила. Филипп оглянулся и вздрогнул: в библиотеку вошел сержант.

— Здравствуйте! — сказал Русов.

Ответила ему Юля, а Бакланов, после неловкой паузы, натянуто бодро сказал, облокотившись на барьерчик:

— А я сегодня раньше вас… Вот, выбираю самую лучшую книгу. Ту, которая в единственном экземпляре.

Чувство такта не позволяло Русову сейчас же здесь, в присутствии этой девушки, сказать то, что Бакланов заслужил. Андрей улыбнулся:

— Шустрый вы читатель, Филипп Иванович.

Филипп усмехнулся. Но усмешка недобрая, в глазах острый блеск.

— «Шустрый». А как же иначе, двадцатый век.

Русов подошел к библиотечной стойке, вздохнул. Сказал Юле:

— Он, надеюсь, успел выбрать свою книгу? А как с тем томиком, что я в прошлый раз просил?

— Да, уже принесли, — улыбнулась Юля.

Улыбка Юли показалась Бакланову не совсем обычной. В груди стало жарко. Хотелось сказать что-то резкое. Сказал бы, да не было явного повода.

Юля ушла за книжные стеллажи. Бакланова раздражал короткий ежик волос стоящего рядом Андрея. Русов взглянул на него. Бакланов не выдержал его взгляда и отвел глаза. Подумал: «Что хорошего, если человек научился пялить глаза? Может, это и есть наивысшее нахальство? А человек с нежной, легко ранимой душой, он глаза не пялит».

Юля принесла книгу. Филипп успел прочесть на белой закладке — «Русову А.».

«Ишь, барон… Книжки ему специально. Интересно,

будешь ли ты читать эти учебники да книги. Целую тумбочку натолкал», — зло подумал Бакланов.

— Большое спасибо. Где мне расписаться?

Русов достал авторучку и поставил на карточке аккуратную роспись. Вопросительно посмотрел на Бакланова. Это Филипп прекрасно понял. Он не знал, как поступить. Может, выдержать марку до конца? Уйти чуть позже его? Все равно: сто бед — один ответ. Пожалуй, не стоит. Надо идти с ним.

— До свидания, — сказал Русов Юле.

— До свидания, — ответила она.

— Я тоже сейчас иду.

Этой фразой Бакланов убил двух зайцев: подчеркнул свою независимость и попросил, чтобы Русов подождал.

Сержант надел панаму, и на губах его вспыхнула насмешливая улыбка.

…Сгущались сумерки, но Бакланов сразу заметил — сержант ждал его у дальних тополей.

Когда Филипп подошел, Русов опросил:

— Что скажете, Бакланов?

Тот предпочел отделаться шуткой:

— Тесен, однако, мир…

— Давно в совхозе?

Бакланов шел руки в брюки. Достал сигарету, закурил.

— Да, как сказать… с часок будет.

Посмотрел на сержанта. Лицо у Русова хмурое, не предвещающее ничего доброго. Сержант спросил:

— А может быть, с половины дня?

— Может быть, и с половины. Счастливые часов не наблюдают.

Шли молча, ступали в мягкую дорожную пыль. Ботинки Бакланова стали серыми. У Русова тоже. На окраине села выбили обувь о кустарник, вышли в степь. Русов сказал:

— Однажды ты намекал насчет жизни «по велению мятежной души». Это и есть та самая жизнь? Душа в самоволку захотела?