Ирина Нолле - За синей птицей

А в соседнем цехе женщины прядут на самопрялках и повторяют одни и те же однообразные движения. А дальше — вяжут варежки, а в первом цехе шьют белье… И неважно, что будет делать Марина: прясть шерсть, или полировать ложки и миски, или шить на ножной машине один и тот же шов… Любую работу Марина воспринимала как нечто навязанное ей насильственно: она обязана выполнять то или это, потому что находится в заключении, потому что она наказана. Она должна работать добросовестно, должна выполнять норму, давать качество и количество. И она будет все это делать, не вкладывая в труд ни даже частицы души. Но почему?.. Разве это не тот же труд, что, может быть, ожидал ее там, на воле? Разве ее работа в госпитале, работа простой санитарки, грязная, тяжелая, изнурительная, разве та работа была легче, чище? Почему тогда Марина работала, вкладывая в свой труд не только все физические силы, но и всю свою душу?

Марина шла все медленнее, а дождь становился все чаще, все назойливее, но она не замечала его и даже не видела, куда идет.

«Кем вы считаете себя сейчас?..».

Тогда ей хотелось с вызовом ответить ему: «А кем я могу себя считать? Преступницей, аферисткой, сообщницей жулика!» Но даже в минуту крайнего раздражения Марина не могла произнести эти слова. Она не считала себя преступницей. Пусть совершена ошибка, пусть она поступила необдуманно, легкомысленно, но никогда не думала она о том, что помогает жулику в его темных делах. И все равно, что бы ни говорил следователь, какой бы срок ей ни дали, все равно — она была и осталась честным человеком. По крайней мере — для себя. Для себя?.. Кажется, он так и спросил: кем вы остались для себя?

Марина подняла голову и почувствовала мелкие холодные брызги. Дождь? Оказывается, идет дождь!

Она сдернула с головы платок и тихо рассмеялась. Как хорошо, что — дождь… Здесь, в зоне, за этим высоким забором. Вот ему не запретишь идти там, где он захочет! Он сеет мелкую пыль и на осенний лес, и на притихшие поляны, и на кустарники, и на ее поднятое ему навстречу лицо. Пусть мочит волосы! Можно даже расстегнуть телогрейку… Целый год она не замечала и не хотела замечать ничего: ни неба, ни звезд, ни солнца. Ей казалось, что жизнь остановилась в тот момент, когда в зале суда прозвучал приговор. А вот сейчас ей хочется ощущать холодные брызги, и немножечко продрогнуть, и прийти в барак, где тепло и даже уютно. Ну и пусть — коврик с лебедем. И хорошо, что эти маленькие вольности не преследуются… А то ведь можно с ума сойти, если все шесть лет — голые нары… «Каждый по-своему украшает здесь свою жизнь…».

Эти слова сказала Лиза Гайда год назад, когда Марину везли с пересыльного лагпункта на подразделение майора Кривцова.

— Поедете в единственном числе, — сказал Марине конвоир, отодвигая железный засов на деревянной решетчатой двери. — А если будет скучно — посмотрите в окошко. У нас в женском отделении вольготнее, чем в мужском. Преимущества оказываем. Да и от печки теплее.

Марина равнодушно выслушала слова конвоира, хотя порядком озябла, пока ждала прихода теплушки. Ноябрь в прошлом году был холодным, и в этот день северный ветер с утра сеял ледяной, обжигающей крупой. Но ни тепло от печки, ни окошко, которым похвастался конвоир, ее совсем не интересовали, как не интересовало ничто в жизни.

— Вы вот к этой стенке садитесь, — сказал конвоир, пропуская Марину вперед. — Здесь от печки тепло… Одеты-то вы больно легко, — добавил он, оглядев девушку с головы до ног. — Ну да ничего: приедете на место, там нам и валенки дадут и бушлатик.

Он почему-то помедлил у двери, но, видя, что Марина не хочет или не может отвечать, сочувственно вздохнул и тихо задвинул дверь. И тут же раздался сиплый свисток, вагончик дернулся раз, другой, что-то заскрипело, задрожало, и, неторопливо стуча колесами, «кукушка» повезла Марину в новую жизнь. С полным безразличием к этому новому и стараясь не думать о прошлом, Марина прислонилась к стенке и закрыла глаза.

Вероятно, она задремала, потому что, когда очнулась, за окном все было подернуто синими сумерками. Наверное, и снег прекратился. Вскоре «кукушка» остановилась, сильно дернув вагон. Марина видела через деревянную решетку, как конвоиры открыли наружную дверь и соскочили вниз.

«Хоть бы никого не посадили…» — болезненно подумала Марина и тут же услышала женский голос:

— Ну, пожалуйста, разрешите! В том вагоне я просто превращусь в сосульку! Отовсюду дует и никакого тебе отопления. Там не только человек — белый медведь окоченеет.

— Так ведь не положено, — ответил один из конвоиров, кажется тот самый, что принимал ее в вагон. — Мы здесь только конвойных возим.

— Да знаю я, господи боже! Возили и меня в этом вагоне! Но честное слово — я сейчас готова отдать вам свой пропуск, лишь бы согреться. Не доберусь я до конечной — умру. И оставлю записку, что в гибели моей виноваты два бессердечных, но исполнительных стрелка…

По интонации голоса Марина слышала, что говорившая смеется, и это вызывало в ней непонятное раздражение. Оказывается, здесь можно смеяться!

— А вы по какому делу туда? — спросил один из стрелков.

— По двум я делам туда, — ответила женщина. — Да вот — командировочное…

За стеной наступила пауза. Потом стрелок сказал:

— Раз такое дело, придется нам, Петро, нарушать правило. Замерзнет там сестричка…

— Ну, я же знала, что вы — хорошие! Вот спасибо!

— Только уж извините, придется вам под запором сидеть. Сами понимаете…

Через решетку Марина увидела, как в служебное отделение вошла женщина в темно-синей, ловко охватывающей ее фигуру телогрейке и сером пуховом платке. Под потолком покачивался фонарь «летучая мышь» и бросал неровный свет на лицо женщины. Марине показалось, что оно красиво, свежо и жизнерадостно.

Женщина поставила на пол небольшой черный, изрядно потертый чемоданчик, сняла пестрые с узором варежки и протянула руки к печурке.

— Какая благодать, какая благодать! — радостно повторяла она. — Прямо как в раю!

Конвоиры тоже поднялись наверх, и один из них щелкнул замком отделения, где сидела Марина, и отодвинул засов.

— Располагайтесь…

Женщина вошла, и Марина сразу ощутила нежный запах духов. Это было таким необычным и напомнило Марине такое далекое прошлое, что она, забыв о равнодушии и безразличии ко всему, что окружало ее, взглянула на незнакомку с острым любопытством. Женщина стояла вполоборота к Марине, и теперь лицо ее было хорошо освещено фонарем. Темно-карие, почти черные глаза, свежий румянец, слегка вздернутый нос и яркие губы. Марина сразу поняла — губы подкрашены.

Колеса вновь застучали — состав двинулся дальше. Женщина приветливо кивнула Марине, опустилась на скамейку у противоположной стены и развязала платок.