Ирина Нолле - За синей птицей

— Благодать! — еще раз сказала она, нагнулась и стала стаскивать с ноги бурку. Марина заметила, что и бурки были нарядны и хорошо сшиты, а ноги женщины были обуты в шерстяные носочки, отделанные таким же красивым узором, как и варежки.

«Какая модница… — с неприязнью подумала Марина. — Словно не в лагере живет…».

— Зря вы раньше к нам не подошли, — произнес конвоир, разглядывая женщину с нескрываемым любопытством.

— Да ведь я знаю, что бесконвойным не разрешается… — ответила она. — Ну, теперь все в порядке, я уже оттаяла…

Стрелок открыл дверцу печки и стал подкладывать короткие поленья.

— Как они сочувственно к вам относятся, — не удержалась Марина от реплики.

— Думаю, что не только ко мне, — ответила женщина, — видят, что человек замерз, а здесь места много.

— Чемоданчик-то свой забыли, — опять сказал конвоир. — Вам подать?

— Да нет, пусть там стоит, если не мешает. Только, пожалуйста, отодвиньте от печки. Там коробки с гримом. Еще растает. А вы куда едете? — обратилась она к Марине.

— Едете!.. Скажите — везут.

— Ну, какая разница! А, впрочем… вы, вероятно, недавно у нас?

— Я — с пересыльного. Пробыла там шесть дней карантина, а кажется — шесть лет, — с горечью ответила Марина.

Женщина сочувственно кивнула головой:

— Первый год и мне показался столетьем. Но, как у нас здесь говорят: «И это пройдет». Ведь и самым большим бедам бывает конец… Так куда вы направляетесь?

Марина назвала номер лагподразделения. Женщина по-детски сморщила нос и слегка качнула головой.

— Мне говорят — там очень хорошие условия, — с тревогой сказала Марина, подметив этот жест.

— Условия… — пожала плечами попутчица. — Трудно сказать, хороши они или нет. У майора Кривцова все очень… ну, как бы сказать? Все очень организованно — и труд и отдых. Только — тоска смертная. Хуже, чем в тюрьме.

Марина вопросительно взглянула на нее:

— Что значит — тоска? По-моему, здесь везде одинаковая тоска, что на одном отделении, что на другом. Какая разница — Иванов ли начальник, или Петров, или Сидоров?

— Ну нет! — живо отозвалась женщина. — Здесь много всего разного. Впрочем, — она улыбнулась, — вы этого пока не поймете. Ну, а у майора Кривцова я тоже была. Полгода. Все там очень благопристойно: и тумбочки с салфеточками, и занавесочки на нарах висят, трафаретиком раскрашены, и тишина в бараках: муха пролетит — слышно, и никаких происшествий. Да вот, приедете — посмотрите. Может быть, все это вам и понравится. А я так обрадовалась, когда вырвалась оттуда!

— Почему? Вам что, салфеточки не понравились?

— Дело не в салфеточках, — покачала головой женщина. — Там дышать трудно. И чувствуешь себя не человеком, а придатком к швейной машине. Кривцов требует от своих людей единственного — выполнения норм и примерного поведения в быту. Он говорит, что ему нужно выполнять производственный план, а не заниматься воспитательными экспериментами. Пусть, говорит, этими трудновоспитуемыми занимаются другие. Капитан Белоненко, например… Есть у нас такой начальник одного лагпункта, — объяснила она Марине. — Трудно найти более противоположные характеры, чем у Кривцова и Белоненко, хотя оба они на хорошем счету в Управлении. Только от майора Кривцова человек уходит на волю таким, как и пришел к нему. Самый отпетый преступник, если он не глуп, сможет и норму выполнять и правил внутреннего распорядка ни разу не нарушить. А что толку? — Она слегка вздохнула. — У него на лагпункте можно весь срок отбыть, и он тебя ни разу не вызовет, не поинтересуется, что там у тебя на душе, — были бы показатели! Оловянная личность какая-то…

— Прав этот Кривцов, — перебила Марина. — Здесь тюрьма, и какие там могут быть разговоры «по душам» между начальником и заключенным? Если он умеет добиться от своих людей выполнения плана и порядка в бараках, значит, хороший руководитель. Мне, например, все эти воспитательные разговорчики не нужны. Буду я перед каждым начальником свою душу открывать, как же! Норма вам нужна? Я буду ее делать. Дисциплину соблюдать? Пожалуйста!

— А душа? — попутчица слегка наклонилась вперед, с любопытством глядя на Марину.

— О душе я уже сказала. В таких местах…

— Так ведь для того, чтобы хорошо работать, надо душу вкладывать, — мягко сказала женщина. — Разве можно работать без души?

— Можно, — упрямо ответила Марина. — Здесь можно, — подчеркнула она.

Женщина неприметно вздохнула и откинулась к стенке.

— Ну, хорошо, допустим, вы сумеете давать норму, не вкладывая в работу ни капельки души. А после работы? Придете в барак — и что дальше?

Марина замялась:

— Я еще не знаю, что здесь делают заключенные в свободное время. Но, вероятно, стихов не пишут…

— Пишут, представьте. И стихи пишут, и песни поют, и в концертах участвуют, и кисеты на фронт вышивают, и даже… влюбляются.

Марина нахмурила брови:

— Ну, уж, знаете… — И, бросив взгляд на лежащие рядом с женщиной нарядные варежки, добавила: — Нужно потерять всякое чувство уважения к себе, чтобы в этих условиях считать себя женщиной. Простите, но мне кажется чудовищным и легкомысленным, находясь в заключении, заниматься своей внешностью. Для чего это здесь нужно?

— Давайте познакомимся, — сказала вдруг женщина. — Меня зовут Лиза. А вас?

— Марина…

— Ну вот, Марина, вы говорите — чудовищное легкомыслие? — Лиза слегка улыбнулась. — Получается, что самое здоровое — это стараться как можно больше походить на огородное пугало, ходить в телогрейке не по росту и боже упаси взглянуть на свое отражение в зеркале? Ах, Марина! — с сожалением воскликнула она. — Неужели вы согласитесь пребывать в таком «естественном состоянии» весь свой срок? Нет, уверяю вас, вы этого не выдержите. И даже если бы вас насильно заставили стать такой, то вы взбунтовались бы и выкинули такой номер, что и сами от себя не ожидали.

— Ходить огородным пугалом я не собираюсь, — сухо ответила Марина, — но и губная помада мне не понадобится.

Лиза рассмеялась и, видимо, ничуть не обиделась на слова Марины.

— Ах, эта злосчастная губная помада! Ну, допустим, она вам не потребуется, а вот зеркало — обязательно! Попомните мое слово…

Улыбка сбежала с ее лица, и она, внимательно и серьезно глядя в глаза Марины, добавила:

— И это — не потому, чтобы нравиться какому-нибудь мужчине…

— А почему?

— Потому, чтобы не опуститься окончательно. А здесь — очень важно. Я знаю женщин, которые дошли до полного нравственного опустошения только потому, что позабыли о том, что они — женщины.

Марину непонятно тревожил этот разговор, и, чтобы переменить его, она спросила Лизу:

— Вы говорите, что здесь много разного. Что вы имели в виду?