Фазлиддин Мухаммадиев - Домик на окраине. Зайнаб-биби

Куртка моя распухла, стала похожа на бурдюк, из козлиной шкуры. Перекинул я ее за спину, смотрю, осталась еще кастрюля, будь она неладна… Пришлось ее на голову надеть. А потом свернул я в узел свой рогожный мешок от огурцов, размахнулся изо всех сил и бросил его вперед. Мешок упал шагов за пятнадцать — двадцать от меня. Я минуту передохнул, а потом как припущусь… Ох, посмотрели бы вы на меня. На голове кастрюля, за спиной распухший бурдюк… а бежал я так, что у меня чуть не лопнули все мои тридцать две жилы. Пока я бежал до мешка, мне казалось, что больше я по этой раскаленной сковороде ни одного шага не сделаю. Но постоял я на мешке, передохнул, ноги чуть-чуть отошли. Ничего не поделаешь, надо идти дальше. Я снова бросил мешок вперед и снова побежал, снова передохнул…

Если бы меня кто-нибудь тогда встретил, то наверняка решил бы, что перед ним сумасшедший. Кастрюля на солнце раскалилась и, когда я бежал, прыгала у меня на голове. Гул в ушах стоял такой, что иногда и самому казалось, что я схожу с ума. Кое-где дорога была разбита колесами арб и в колеях толстым слоем лежала пыль. Горячая пыль прилипала к ногам и жгла, как раскаленное масло. Иногда мешок, который я бросал вперед, падал не на дорогу, а на колючий кустарник, который рос на обочине, и один аллах знает, сколько я мучился, пока мне удавалось снять его.

Так прошел я все шесть верст до нашего колхоза.

Но, увы, на этом мои мучения не кончились. Ночью мне стало совсем плохо. Парень я был крепкий, смолоду и к солнцу, и к дождю, и к снегу привычен, во всякую погоду на поле и в саду работал, но тот день не прошел мне даром. Ноги, грудь, плечи, спина горели, как будто на них насыпали раскаленные угли. Друзья принесли касу кислого молока и помазали обожженные места. В нашем колхозе было тогда две коровы.

На следующий день я не смог выйти на работу, провалялся в шалаше. И не один день. Друзья, правда, не забывали, навещали меня. Ну и посмеялись они тогда надо мной вдоволь.

«А ну вставай, Зиёдулло, огурцы уже в мешке, тебя ждут».

«И чего ты растерялся, Зиё? Видишь, ноги горят, ты бы их за пазуху сунул», — советовал второй.

«Эх, — смеялся третий, — плохи твои дела, дружище. Вчера по дороге увидела тебя беременная женщина и со страху выкинула. Теперь ее муж тебя с милиционером разыскивает».

«А что бы ты делал, Зиё, если бы у тебя была не кастрюля, а, не дай бог, самовар?»

Долго не могли забыть этой истории.

Начался учебный год. У меня шел урок в девятом классе, как вдруг открылась дверь и секретарша вызвала меня в коридор.

— Вас к телефону, — сообщила она.

Директор сидел за письменным столом.

Увидев меня, он протянул телефонную трубку.

— Прошу. Работники редакции мечтают услышать ваш голос.

Почувствовав насмешку, я огорчился. Но дальше меня ждали еще большие неприятности.

— Товарищ Сафоев, ваш фельетон опубликован, — услышал я голос секретаря газеты.

— Вот и хорошо! — обрадовался я. — Большое спасибо за добрые вести.

— Я вам сообщаю об этом не для того, чтобы вы меня благодарили, а для того, чтобы вы не побежали жаловаться куда-нибудь в горком или ЦК партии, что ваш материал слишком долго маринуют, — холодно ответил он и, не дожидаясь ответа, повесил трубку.

Я так и остался стоять с трубкой в руках.

— Весьма похвально, что учитель активно участвует в общественной жизни города, — заметил директор, беря у меня из рук телефонную трубку. — Но только в том случае, если это не отражается на его педагогической деятельности, на его основной работе. А если в конце года кто-нибудь из ваших учеников не сможет поваренную соль отличить от нашатыря, так вы уж не обессудьте — за это мы спросим с вас, как с учителя химии и биологии. Тут ваши корреспондентские заслуги приниматься во внимание не будут.

То, что директор беспокоится об успеваемости учащихся, мне было ясно. Но почему секретарь редакции разговаривал со мной таким тоном?

— Ладно, — попытался я отмахнуться от грустных мыслей, — что с человеком ни происходит, плохое или хорошее, — все ему на пользу.

Но, как я себя ни утешал, настроение было препротивное. Кое-как провел последние два урока и ушел домой.

Следом за мной прибежал с работы дядюшка Ахрор и еще с порога закричал, держа в руках газету:

— Муаллим, где же вы? Видали? Напечатали наконец. Посмотрим, как он теперь отвертится. Вот видите, если бы я весь райком на ноги не поднял, может, и до сих пор бы молчали. Ну да я хоть и беспартийный, а у всех там побывал: и у инструкторов, и у дежурных, и к самому секретарю в кабинет прошел! И на редакцию заявление написал, чтобы поинтересовался райком, чем им этот директор так дорог, что они все молчат, ваш материал не печатают.

Теперь мне все стало ясно.

— И совершенно напрасно вы бегали жаловаться, — впервые не мог я скрыть своего недовольства. — Они бы и так напечатали.

— Напрасно? — протянул он, внимательно взглянув на меня. — Нет, дружок, ошибаетесь. Ну да ладно, мы еще поговорим об этом.

С каждым днем все сильнее чувствовалось дыхание осени. В винограднике и в густой листве плодовых деревьев все чаще проглядывали пожелтевшие листья. И только цветы дедушки Зиё продолжали буйно цвести. Особенно хороши были канны. Кажется, они решили во что бы то ни стало оправдать свое имя — огнецветы. Весной, расцветая, они напоминают языки пламени, так же жарко полыхают все лето и даже осенью, скручиваясь в тоненькие стручки, сохраняют свою яркость, напоминают потухающие, но еще живые искорки огня.

— Сынок! — услышал я голос дедушки Зиё. Я оглянулся, но никого во дворе не увидел.

— Я здесь, углум, поднимите голову.

Старик сидел на шиферной крыше. Снизу за виноградными лозами его не было видно.

— Вчера в дождик крыша протекла. Никак не найду, где это она прохудилась.

Я забрался на крышу. Мы довольно быстро нашли место, где протекало, и залатали.

Дедушка Зиё сорвал спелую кисть винограда «хусайни», который считается у нас в Таджикистане лучшим, аккуратно снял бумажный мешочек, спрятал за пазуху, а кисть подал мне.

— Кушайте, углум! Самый лучший виноград, который вам подадут на красивом блюде, вы никогда потом не вспомните. А виноград, который вы съедите, сидя на крыше, сто лет не забудете. Вкус другой.

У дедушки Зиё было хорошее настроение, ему хотелось поговорить, он явно не спешил спускаться и благодушно рассуждал обо всем, что приходило в голову. Я ел виноград, слушал старика и смотрел на город, расстилавшийся перед моими глазами.

Из центра города во все четыре стороны расходились прямые широкие улицы с новыми двухэтажными и трехэтажными домами, тянулись аллеи еще совсем молоденьких деревцев. Где-то неподалеку от нас над строящимся домом возвышался подъемный кран.