Тимофей Синицын (Пэля Пунух) - Стрела восстания

И — нет!.. Не уснуть Сундею, когда в памяти его воскресали картины прошлого.

Он говорит Хаско:

— Отца разбуди: говорить хочу с ним. Последние годы были особенно беспокойны в жизни

Тайбареев, поэтому у всех них выработалась привычка чуткого, как у зверя, сна. Хаско не понадобилось даже подходить к отцу, тот слышал слова Сундея:

— Я не сплю, отец.

— О пустозерском воеводе вспомнил, о том, как ясак платили мы с тобой, — хуже мне от тех дум стало... [- 101 -]

Рана огневая мозжит, железом прижженное место будто вновь прижигают, а ноги тоскуют, — проморозил я их, когда — помнишь? — от Ивашки Карнауха в снегу с тобой отлеживались, а он по нам проехал. За разговором с тобой пройдут, может, все боли, не то поутихнут маленько... Ты как жить думаешь? Прятаться от воевод будешь?

— Пусть, отец, прячутся мыши от песцов, а мне не к лицу от пустозерского воеводы прятаться. Думаю беспокоить его крепко.

Понравился Сундею ответ сына. Спросил еще:

— С родами ненецкими держать себя как будешь?

— Как всегда с тобой делали: сам задирать не буду, а тем, кто меня заденет, — нож!

Радуют Сундея ответы сына. Проходит боль в израненном старом теле. Но он хочет проверить Ичбереевы мысли все до единой, потому что хочет видеть в нем самого себя:

— Будешь ли выполнять все наши обычаи?

— Сам ты, отец, говаривал мне: «У обычая нет глаз: разит обычай правого и неправого». Зачем выполнять безглазый обычай, когда у меня свои глаза есть? Увижу — худо будет, когда сделать по обычаю, — отступлю от обычая, как другие не понудят к тому. Понуждать будут к выполнению — нельзя отступать тогда. Сам внаешь — с погаными уравняют меня, как отступника, и все накинутся на меня.

— Так... Еще спрошу... Будешь ли в ладу с богами жить?

— Когда увижу — справедлива их воля, почитать буду их, как сам ты делал. Несправедливо поступать будут — обманывать буду их, бить буду тынзеем, плевать в их глаза.

— Про Иринку еще... что думаешь?

— Думаю — волки обглодали кости Иринкины... А Федька Безносик из-за нее за нами кинется волком жадным.

— Так вот и я думаю, так вот и будет, — согласился Сундей.— А ты вот что: у волков учись набег делать, у зайцев — от волков прятаться, у лисиц — след запутывать, у собаки — издалека опасность чуять. Не [- 102 -]> страшен будет тогда Безносик. Еще так скажу: сбивай все роды ненецкие ясак не платить; собьешь — все на стреле клятву дадут. Уговоров слушать не захотят которые, приневоль, только помни: на силу надейся, когда сам ты — волк, а побитый тобой — песец; волк погонит песца на битву впереди себя; песец кусать будет тех, кого волк хочет разорвать.

— Запомню, отец, наказ твой.

Совсем успокоил Сундея этот разговор. Опять почувствовал он безмерную покойность и не заметил, как заснул, чтобы никогда не просыпаться.

Через два дня Ичберей созвал самых старших из рода карачейского.

Уселись на санки старики в кружок около Ичбереева чума. Крышей над ними был небесный свод — беззвездный, но и бессолнечный, хотя и безоблачный. Был день, и белизна заснеженных далей резала глаза, ибо солнце, не выглядывавшее еще из-за горизонта, уже щедро лило расплавленное золото от южной до северной кромки неба.

Слушали Ичберея, головами кивали. Все враз поддакивали:

— Так-так-так...

— Так вот и было!

— Так вот и есть!

Обеспокоенные этими выкриками, собаки разворачивались из клубочков, вскидывали морды вверх и брехали неохотно, потому что не понимали причины тревоги своих хозяев.

Закончил Ичберей — головы вниз приспустили: думать стали.

Думали до тех пор, пока расплавленное золото но смылось с неба, пока не проступили первые немощно-бледные звезды.

Думал каждый по-своему, но все об одном:

«...Половину зимы пробегано от Ивашки Карнауха.., Половина оленей съедена».

Вот — сегодняшнее.

Потому и самое больное.

О сегодняшнем — первая дума.

О сегодняшнем — первая речь. [- 103 -]

Первую же из речей говорить старому Хулейке, больше всех изобиженному пустозерским воеводой.

— Так вот и есть, — горячится, брызжа слюной, Хулейко, — половина зимы потеряна... Девка моя опозорена — не отомщен позор!..

Хулейко скрипнул зубами, на ноги вскочил. Слова С языка летят, как искры из костра, — горячие:

— Сжечь острог! Собрать больше карачеев, роды Ванюты и Пурыега подбить с нами идти... Острог запалим, все добро у воеводы отымем! Ни одному стрельцу ни проходу, ни проезду не дадим по тундре! Торговых людей, промышляющих — всех зорить будем!

Сладко карачеям слушать такую речь: слаще, чем, пить горячую оленью кровь. Горят глаза, пылает злоба в сердцах у всех. Головы ходят ходуном:

— Так! Так! Так!

И человечьи взбудораженные голоса кроет собачий лай.

У одного Ичберея не горят глаза. На глаза у Ичберея веки приспущены. Не согласен с Хулейкой Ичберей...

Видят самые старшие из рода карачейского, что хмур Ичберей сидит. Спрашивают:

— Ты не согласен, Ичберей? Ты против воли отца?..

— Кто, как не твой отец, звал нас на большую войну с воеводами?

— Кто звал нас к неплатежу ясака?

— Не твой ли отец, не ты ли сам, Ичберей, — не оба ли вы брали с нас клятву на стреле?

Сыплются вопросы на Ичберея, как стрелы из луков, как стрелы, жалят вопросы в самое сердце.

И никнет голова Ичберея к коленям: дума тяжелая, как Камень-гора, давит на голову:

«Не поняли старшие из рода карачейского отца моего. Не поняли и того, о чем сам я сейчас говорил со слов отца. Что делать мне? С кем совет держать? Совет держать о том, как на другое, — на то, что впереди, -думы старших карачеев повернуть?»

Думай — не думай, а надо говорить: ждут! Оторвал голову Ичберей от колен. Начал издалека:

— Долго жил ты, Хулейко. Долго жил, много видел... Долго жил, много видел... Долго жили и вы все, [- 104 -] старшие из рода карачейского. Долго жили, много видели. Дольше всех нас жил мой отец. Дольше всех жил — больше всех видел мой отец. Видел мой отец не только то, что сегодня есть, не только то, что было вчера, не только то, что было год назад, и два назад, и сто годов назад... Видел мой отец то, что впереди нас ждать может. И он, мой отец, говорил мне, говорил всем вам: «Два человека — разве то же, что две капли воды?» А Хулейко всех русаков с воеводами уравнял. Всех русаков на смерть обрек. Спрошу у него: кто тебе, Хулейко, хлебные сухари делает? Не русские ли бабы? А нет ли у тебя — избылого, безъясачного — дружка в том же Пустозере? Не в Пустозере, так в другом русском жиле?.. И еще спрошу: все ли русаки — твои враги?

— Правда, правда: так говорил твой отец — Сундей Тайбарей, самый старший в роде нашем.

— Так говорил, — кивнул на этот раз и Ичберей головой. — А Хулейко так ли сказал?

— Гм...

— Ммм...

Приспустили головы — думают. Ичберей говорит: