Тимофей Синицын (Пэля Пунух) - Стрела восстания

Потоптался еще немного около чума, попробовал ухо к нюку приложить... Нет, нюк да поднючье съедали все звуки.

Плюнул Туля и сел на сани.

Время, казалось ему, остановилось. Зато накипала в сердце злоба ко всем карачеям. Так бы вот всех и перерезал!

— Много их, — бормотал Туля вслух. — А будь меньше... Хо-хо. Крепка у Тули рука, остер нож! С пятерыми один управится Туля... И так будет! Будет так!.. [- 97 -]

А теперь — их сила. Терпи, Туля!.. Терпи?! Зачем — терпи?! Не хочу! Уйду! Сейчас вот запрягу оленей и уйду! К жене, к сыну уйду!.. Сколько дней уж не видел жены.

А жена — тца-тца... слаще горячей оленьей печенки жена.

Разгладились морщины от этих дум на лбу. Забылись карачеи, что сидят в чуме.

— Туля-а-а, — долетело до его ушей.

Он опомнился. Сообразил — в чум зовут... Отозвался:

— Иду-у-у... Сундей сказал ему:

— Ты, Туля, — сын рода Ванюты, — дай клятву перед самым большим из ваших богов о молчании.

Туля дал клятву по правилам своего рода. Только и всего... Впрочем, еще два слова услышал он от Сундея:

— Снимайте чум!

Быстро запрягли оленей. Того быстрее чум разобрали — поехали.

Поехали к чуму Сундея, чтобы там распроститься со своим старшиной.

Вскоре началась пурга. Сундей как будто бы даже обрадовался этому. Сказал Ичберею:

— Я спел последнюю песню. Пусть теперь хад поет, воет, снегом плюется — я не боюсь хад. Чум наш близко — гони оленей.

Гикнул Ичберей, пхнул хореем передового — понеслись.

И не разберешь теперь: то ли хад поет свои жуткие песни, то ли от быстрого бега оленей ветер воет в ушах.

Небывалое спокойствие ощутил Сундей, когда сын уложил его под оленьи шкуры.

— Наотдыхаюсь, — говорит, — теперь. Всю жизнь торопился жить, все некогда было отдохнуть. Будешь теперь ты старшим в чуме — мне поверишь... Отдохну...

И закрыл глаза.

«Сейчас умрет, надо быть», — подумал Ичберей и [- 98 -] сел около головы отца, чтобы легче было уловить ухом последние вздохи умирающего.

Ошибся: от сознания, что покончены все счеты с жизнью, что не надо больше заботиться ни о чем, не надо думать, как лучше, как больнее досадить пустозерскому воеводе, — его самому большому врагу, — Сундей почувствовал неожиданную бодрость, прилив сил. Открыл глаза и улыбнулся.

— Ичберей, сын мой хороший!.. Жизнь — дорога. Есть дороги длинные, есть короткие. Не бывает только дорог без начала, без конца. Я шел по длинной дороге. Больше сотни годов шел. Устал, как олень после большого перегона. И вот — конец моей дороги. Ни еды, ни питья — ничего не надо мне с устатку, а только бы скорее, как оленю после перебежки, сунуться на землю да отдохнуть. Ты устроил мне для лежанья хорошо: мягко, тепло. Мое тело радо отдыху. Голове моей не надо думать о завтрашнем дне — она тоже отдыху рада... Ты долго не спал — ляг. Чую, буду жить еще день-два. Пусть посидит со мной твой сын Хаско. Будет мне скучно — буду рассказывать ему про то, как жил. Будет худо — велю тебя разбудить.

Ичберей привык верить отцу во всем.

Говорит отец: «Буду жить», — так и будет: поживет еще. И сразу же почувствовал смертельную усталость. Сказал жене:

— Правда, пусть сидит Хаско с отцом. Он не ходил под острог. Наладь спанье...

— Поспи, поспи маленько, — перебил его Сундей. — Я, может, тоже засну скоро. А ты, Хаско, не жалей еды для огня — в борке стоим, дров хватит на такой костер, что чум спалить можно. Огонь — он хорошо: веселее при.огне. Да и тепло дает огонь.

Хаско набрал большую охапку сучьев и бросил их на огонь. Пламя костра разбилось на трепещущие струи, и каждая струя была бледнее целого, породившего ее. Сундей, глядя на огонь, сказал Хаско:

— Народ, Хаско, как костер: может гореть, может палить, может дымить, может совсем загаснуть. Понимаешь?

— Нет.

— Нет? Вот как худо опять ты сказал! [- 99 -]

— О каком народе говоришь? — спросил Хаско, пересиливая стыд.

— О всех, которые на земле живут. О нашем — тоже. Понял теперь?

— По...онял, — через силу заставил себя Хаско сказать ложь, чтобы не обижать деда. Но деда этого так же трудно было обойти, как и лисицу.

— Неправду сказываешь: ты ничего не понял. Когда не понимаешь чего, спрашивай у знающих, а за неправду не укрывайся. Случается — неправда бывает надежным укрытием, только это когда с чужими дело имеешь. От глаза чужаков нутро твое, как в тумане, не то под огнем, скрыто. А со своими неправда — худое, как тонкий лед, укрытие: чисто вот всего видят тебя свои. От воевод да от их дружков-приятелей мы с отцом твоим часто за неправдой укрывались. Тебе, как не захочешь покорным быть, надо будет тоже воеводу обманывать научиться. Слуги царя в нынешние годы стали огнем палящим. Не бывает двух птиц, чтобы обе в одно перо. Нет русаков, чтобы один на одного походили, как капли воды. У того — свое, у этого тоже свое. Этот хочет нас бить, а тот — не хочет. Того — сами русаки грабят будто бы для пользы царя, воевод разных, а этот сам грабит, — сразу не разберешь. А поленья в костре — все ли они одинаковы? Толще, тоньше есть. Есть опять суше, сырее. Только заполыхает когда пламя, любое полено бросай. Загорится! Вместе, потому что в одном костре все поленья. А разбросай поленья — сбавится жар. Знаешь, Хаско, что тебе твой дед скажет?

— Что?

— Слушай!..

— Слушаю.

— Человек — не полено: жар у него в крови. Рассказать бы тебе про все... Нет, спать лучше буду. А ты сиди, пока отец не встанет. Огонь хороший держи.

Хотелось Хаско послушать дедовых рассказов, да не смел он просить об этом.

А дед много-много мог бы рассказать внуку о своем вековом жизненном пути, где чуть ли не каждый шаг был полит кровью. [- 100 -]

...Пять московских царей сменились на протяжении столетия, прожитого Сундеем.

И по всей царской державе «Великия, Белыя и Малыя Руси» хлюпала под ногами человечья кровь в те отдаленные времена.

По мосту из человечьих костей шли, по рекам из человечьей крови плыли сатрапы московского царя. С мечом, с огнем да с крестом врывались они в те годы на юго-восток, на северо-восток и на север. Рубили, палили непокорных, объясачивали смирившихся.

Вина ли ненцев в том, что и они должны были принять участие в том кровавом восшествии на престол самодержавнейшего государя?

Летописи сообщают, что в XI веке новгородцы ходили в тундру и были, за малым исключением, все перебиты «хитростию». А в XII веке ненцы уже были обложены данью. В XV веке московский царь Иван III разделался с «Господином Великим Новгородом» и тем самым «покорил под нози свои» ненцев, плативших дань новгородцам. В том же XV веке московский царь и «град зарубил» в Пусто-озере, дабы удобнее было ясак собирать.

В молодости своей Сундей не раз видал людей из-за моря. Пробирались эти люди на больших кораблях за Камень... А совсем недавно закрыл московский царь водяной путь для всех: на Юшаре стражу поставил 1 . Не делала пока стража большого худа ненцам, да и добра от нее нечего ждать: прикажет царь — пойдет стража убытить ненцев, а то и убивать.