Тимофей Синицын (Пэля Пунух) - Стрела восстания

«Перед смертью, знать, ум отца заблудился промеж того, что сегодня есть и что ему хотелось бы, чтобы было», — думает Ичберей, поэтому спрашивает:

— Поспать бы — не лучше ли тебе станет, отец?

— Нет, Ичберей, мой ум еще не гаснет. Ум мой светел пока—хочу последний совет тебе дать. Потому и велел с Иринкой Туле распорядиться, что хотелось один на один с тобой в чуме остаться. Для разговора, после смерти моей что тебе со стрелой надо сделать?

— Ты еще встанешь, отец, встанешь! Рана в плечо не столь уж опасна.

— Нет, Ичберей, чую: не встать мне. Чую: смерть за головой у меня стоит. Не поговорю с тобой сейчас, пока над Иринкой расправу чинят, после уж не смогу. Слушай мой последний совет тебе. Совет мой выслушай — сам подумай, потом думы свои мне скажешь.

— Говори! — попросил Ичберей. — Тебя слушать буду — о твоих словах думать буду. То, что придумаю, тебе скажу.

— Ты хороший сын, Ичберей. Слушай!..

Сундей, лежавший на левом боку, попросил Ичберея лечь рядом, только на правый бок, чтобы вести разговор глаза в глаза. Ичберей выполнил просьбу и вот что услышал от отца, за головой которого уже «стояла смерть».

— Для того человеку глаза даны, Ичберей, чтобы видеть, уши — чтобы слышать. Все, что видишь, все, что слышишь, — все в ум бери да раздумывай: что к чему привести может. Чем шире раздумье твое, тем острее твой ум станет. Ты видишь, что туча идет, и знаешь: дождь будет. Ты слышишь, что сборщик ясака к твоему чуму идет, и знаешь: быть тебе безоленным, быть тебе объясаченным. Так ведь?

— Правда, правда, отец.

— В начале прошлой зимы в наш чум сын Головастого приходил — ты видел. Говорил, что воевода баб да [- 85 -] девок в аманаты брать велит, — ты это слышал. А не подумал, что такая придумка воеводы может дать крылья для нашей стрелы?

— Нет, нисёв (отец). На твой ум надеяться привык. Привык, что ты за весь карачейский род думаешь. Открой мне твои думы! Как же, по-твоему, придумка воеводы окрылить может нашу стрелу?

Приятно было Сундею слышать такое почтительное признание сына.

— Ты хороший сын, — сказал Ичберею. — Так, однако, думаю: пришла пора самому тебе обо всем думать. А я потому и услал всех из чума, чтобы все свои замыслы перед тобой раскрыть.

На минуту Сундей зажмурился: то ли от боли, то ли ст яркости костра, в котором вспыхнула охапка сучьев, подброшенных Ичбереем еще до того, как он лег рядом с отцом.

— Уснул? — шепотом спросил у отца.

— Нет, — отвечает Сундей. — Думал, с чего начать про стрелу... Про дела мои ты хорошо знаешь: в прошлую зиму избылых из нашего рода за Камень увел, а в эту зиму — сам видишь: от всех поимщиков, кроме Луч-ки-толмача, мы избавились, да и я свою кровь пролил... Ну, да не об этом речь. Раздумывать о стреле начал я с той самой минуты, когда Онтоша — сын Головастого — упредил меня о засылке поимщиков в тундру.

Первая дума была: всех избылых в одну кучу сгрудить да Ивашку Карнауха вместе с охотниками, которых в Устьцильме набрали, перебить. Избылых только в нашем карачейском роду — сам знаешь — больше четырех десятков наберется. А сколько в других родах?! По первому моему слову все избылые на битву с десятком Ивашки Карнауха кинутся — тут и всей воеводской придумке конец!..

На мгновение в глазах Сундея вспыхнули огоньки по-детски радостного и светлого душевного подъема, но сразу же и задернулись туманом горечи, как горячий уголь — пеплом. На минуту Сундей опять смежил веки, тяжело вздохнул.

— Поспи, отец! — снова посоветовал Ичберей.

— Нет, нет... Пить дай! Вот хорошо!.. Много крови из тела ушло, а вода — худая замена крови... Надо то- [- 86 -] решиться. Ложись!.. Слушай дальше... Слушай, да учись думать над тем, что видишь да слышишь. Оленью упряжку к санкам привязываем, чтобы не разбежалась, — это хорошо. Ум нельзя на привязке держать. Уму своему полную волю давай. Так меня отец учил, я тебе то же советую... Дал я волю уму своему — мой ум через убитых поимщиков перешагнул да к нашему завтрашнему дню прибежал... И вот тут моя вторая дума родилась: со стрелой по Большеземельской тундре вместе с тобой идти. В роду Пурыега, в роду Ванюты много избылых. Каждый избылой на стреле клятву даст. Бросятся все избылые на острог — острог позорим, воеводу, стрельцов прогоним. Хорошо?!

...А третья дума: царь-русак другого воеводу в Пус-тозерск зашлет. Вместе с воеводой стрельцов уж не десяток — тысяча может прийти... Нет, не пришла еще пора стрелу в ход пускать... Выждать надо. Сам ты знаешь, Ичберей: каждогодно, как весенний снег, тают у объясаченных ненцев оленьи стада. И каждогодно жаднее делаются воеводы. Не только в Пустозерском, в Мезенском остроге воеводы такие же. Что ни год у всякого воеводы новая придумка. Новая придумка — новая беда избылым и объясаченным ненцам. Больше бед на плечи ненцев падет — больше злобы в их сердцах накопится...

...Год прошел — весть по всем тундрам разлетелась, по Малоземельской, по Тиманской, по Канинской: пу-стозерский воевода у большеземельских ненцев баб да девок в аманаты забирает. И каждый думает: «Мезенский воевода об этом узнает — пакостнее и этой придумку найдет».

Взгляд, цвет лица, голос отца — все говорило Ичбе-рею, что силы Сундея иссякают. И такой горячий порыв любви к умирающему отцу охватил Ичберея, что он не мог уже лежать спокойно. Сам не зная того, он поступил так же, как поступал в самом раннем своем детстве, о котором ничего уже не помнил: ладонью левой руки прикрыл рот отца и прошептал:

— Замолчи, нисёв! Вместо тебя я стану говорить.

И, отняв руку от подбородка Сундея, Ичберей начал с тех слов, которые были сказаны его отцом последними: [- 87 -]

— Мезенский воевода узнает об этом — пакостнее и этой придумку постарается найти. А в эту пору по тундрам новая весть полетит: «Девушка из карачейско-го роду пустозерского воеводу зарезала. Избылые ка-рачеи на острог нападали, да отступить пришлось, потому что мало их было»...

— Так-так, — одобрил Сундей. — Ты хороший сын, Ичберей. Ум твой острее того ножа, что носишь за поясом. Мысль твоя в полете быстрее стрелы, что пускаешь из своего лука. А стрела твоя догоняет всякую летную птицу. Пусти теперь мысль свою летать. После скажешь мне, хорошо ли надумал я — сказать про стрелу. Пока ум твой будет ходить, пока мысль твоя будет летать, я отдохну малое время.

Сундей закрыл глаза. Лицо его было теперь еще серее, чем в минуту приезда в чум. Нос заострился еще больше, а на лбу мелкими-мелкими бусинками проступила испарина.

Ичберей смотрел на лицо отца и думал:

«Да, да, умирает мой отец. Скоро умрет. Я останусь один... Нет, не так думаю. Не один останусь: семья у меня большая. Есть четыре сына и две дочери. Еще жена есть. Всем погибать?.. Ой-ой, жалко сыновей! Сам я порядком уж пожил. Смерть встречу спокойно, как отец. Зачем сыновьям гибнуть? Погибнут сыновья — не будет продолжения рода моего. Нет, не будет... Птица всякая, зверь всякий, рыба всякая — всякая тварь живущая род свой продолжать может. А я... почему весь род мой истребиться должен? Не хочу я так! Я хочу, чтобы жили дети мои и дети детей моих. Так и скажу отцу: «Мой род — твой род. Пожалей род свой, не губи. Не говори, — скажу ему, — про стрелу. Я дал тебе самую страшную клятву — хранить стрелу до поры. Придет пора — сам расскажу о ней всем родам ненецким...»