Тимофей Синицын (Пэля Пунух) - Стрела восстания

— Не видишь разве, что по обличью я — ненец? Как могу твоих стрельцов против ненцев же за собой повести?.. Назвал тебе имена многих, а ловить их — сам лови! А меня отпусти, потому что к этому делу — к поимке ненцев — не хочу свою руку прикладывать. Лучше уж ты меня не уговаривай, потому что меня в чуме жена ждет... Ы-эх сладкая жена, если бы ты знал... Из карачейского рода.

— А сам ты из какого?

— Из самого храброго рода ненцев — из рода Ванюты.

— Вот и докажешь свою храбрость тем, что моих стрельцов на поимку самого Ичберея поведешь?

— На Ичберея? Да ты с ума сошел! Наш Ичберей сильнее всех богов. Сам лови такого человека, а я в свой чум пойду.

Разговор между сыном Тули и воеводой шел без толмача: сын Тули хоть и коверкал русские слова, но воевода все понял. И сказал толмачу:

— Позови самых рослых стрельцов, кои для встряски годятся.

И сын Тули познал смысл слова «встряска».

Четверо рослых стрельцов вытолкали его на улицу. Двое из них взялись за его ноги, двое — за руки, Покачали-покачали его вверх-вниз... да как трахнут сына [- 154 -] Тули с вытянутых своих рук спиной об утоптанный, крепкий, как лед, снег — у того и глаза под лоб. А из горла —кровь, как вода из чайника.

И очутился после этого сын Тули не в своем чуме, а в темнице.

Позже узнал, что большинство ненцев, названных им и привезенных стрельцами в Пустозерск, умирали после встряски, и даже гордился тем, что выжил после такой пытки.

А повести стрельцов на поимку Ичберея все-таки отказался. Сказал воеводе:

— Ичберея боюсь все же больше, чем твоих встрясок. Умру от твоих встрясок — и после смерти ненцем буду. Кем же еще? А помогу твоим стрельцам Ичберея поймать — ненецкие боги сделают меня волком да тебя же рвать на клочки заставят. Хочешь, чтобы я волком к тебе пришел?

Нет, воевода — суеверный человек, как и большинство людей того времени, — не хотел быть разорванным кем бы то ни было, поэтому сказал сыну Тули:

— Ладно. Встряхивать тебя еще раз не велю, если ты признаешь Ичберея, когда он рядом с тобой в темницу будет брошен.

— Признать Ичберея — еще бы я не мог признать! На все тундры один такой человек! Кто, кроме Ичберея, посмел бы царский обоз разграбить? Кто посмел бы здешний острог спалить?.. Ичберей! Только один такой человек на все тундры.

— Ладно, — говорит, морщась, воевода. — Встретишься в темнице с Ичбереем да признаешь его — тогда еще раз с тобой поговорю.

В толмачи к новому воеводе напросился дружок Офонасия Сумарокова. Жил он не в остроге, а в посаде, и Головастый мог видеться с ним хоть каждый вечер. Толмач Якуня Безумов рассказывал Головастому про то, что было в остроге, а Головастый оповещал об этом Ичберея при всяком удобном случае.

Горькими были для Ичберея вести о похождениях Тули, а новые вести о замыслах и делах нового воеводы были во много раз горше.

— В чем я ошибся? — спрашивал себя Ичберей. Первой роковой ошибкой он стал считать нарушение [- 155 -] предсмертного наказа отца. Не ему одному — всем ненцам, бывшим тогда в чуме, Сундей говорил: «Да и зачем громить обоз в эту же зиму?..»

А удача набега под Усть-Цильму, радость пастухов, сделанных Ичбереем хозяевами-оленеводами почти стоголовых стад, охмелили память Ичберея, и пошел он подымать малоземельцев да большеземельцев на ограбление обоза в ту же зиму.

«Другая моя ошибка, — думал Ичберей, — вера в пугливость московского царя... Что же нынче-то делать?.. Думать... думать надо! Ой, как много нынче думать надо!..»

Попробовал Ичберей говорить со старейшинами ка-рачейского рода о новом набеге на острог, да...

Один на свою старость ссылался, другой — на худой свой ум, третий — на нездоровье свое.

Понял Ичберей: надо что-то такое придумать, что не сегодня, так в будущем принесло бы пользу для его, Ичбереевой, семьи и для всех других ненцев.

Думал Ичберей год, думал другой и третий.

Из Пустозерска прилетела весть:

— Больше пятисот ненцев в пустозерскую темницу брошено. Есть промеж них и такие, кто ни в ограблении обоза царского, ни в разгроме острога не повинен... А каждого схваченного воевода пытает, и под пыткой называются все новые и новые имена неповинных ненцев.

— Переплывем, — сказал тогда Ичберей своему сыну Хаско, — переплывем в лодке на остров Варандей (чумы Ичберея, Хаско и Пося стояли тогда на берегу неширокого пролива, отделяющего островок Варандей от материка), там я тебе родовое наследство передам.

Хаско, как и сам Ичберей в былые годы, во всем привык слушаться отца.

Сели они в лодочку, приехали на пустынный островок. Пешком прошли через весь островок и уселись на бережке, лицом к Баренцеву морю.

— Родовое наше наследство, — говорит Ичберей, — ты уже видал, — показывает вытащенную из-за голяшки стрелу. — Не за тем, однако, позвал тебя сюда, чтобы клятву на стреле брать. Хочу перед тобой, как [- 156 -] бывало и мой отец передо мной, все думы свои раскрыть...

— Что ты, нисёв?! Еще и луны не миновало, как у тебя пятый сын родился. Еще жить да и жить тебе надо!

— Не в том дело, Хаско... Как тадебции, горькие мысли терзают меня. Новый воевода больше пяти сотен разных ненецких людей в темницу запер. Лютости воеводы не вижу конца. А хочу положить конец этой лютости... Сперва слушай сказку... От своего отца слышал эту сказку, когда еще был несмышленышем...

«Придет, — рассказывал отец, — на землю такой Человек... Нет, не придет — прилетит на землю Человек с двумя крыльями. А крылья у того человека светлые, как вот Нгерм-Нумгы (Полярная Звезда). И будут пытаться люди убить этого крылатого Человека. А ни стрелой, ни ножом, ни копьем, ни топором, ни огневым оружьем — ничем нельзя убить его. Потому нельзя, что светлые, как вот Нгерм-Нумгы, крылья его ни в огне не сожжешь, ни в воде не утопишь. Станут нападать на него люди — сложит Человек крылья и голову свою под них спрячет. Левое крыло Человека — правда-истина. Правое крыло — правда-справедливость. И не расправляет Человек крыльев своих до той поры, пока люди всякими способами стараются убить его. А чуть притомятся люди от старания убить его, — у него уж крылья расправлены, и опять уж он говорит таким голосом, что по всем землям слышен голос его, и всем людям понятны слова, которые он говорит: «Не во вражде — в дружбе человека с человеком, народа с народом ищите счастье свое!»

Ичберей поник головой.

— Вся сказка? — спрашивает Хаско.

— Вся...

— Хорошая сказка, — говорит Хаско, — да вроде бы без конца.

Печальная улыбка порхнула во взгляде Ичберея:

— Конец сказке я сам придумал... Конец сказки — это и будет тем родовым наследством, которое тебе передам. Словесно передам, а ты поклянись, что выполнишь то, что тебе посоветую.

Хаско дал страшную, но общепринятую родовую [- 157 -] клятву, и Ичберей, взгляд которого пылал теперь непреклонной уверенностью в своей правоте, сказал: