Владислав Леонов - Деревянное солнышко

Трофим протянул руку:

— Ну, счастливо тебе, Михаил! Желаю тебе успехов и здоровья.

Бабкин пожал холодную руку больного, сказал со значением:

— Спасибо вам.

— А где Женька? — спросил Трофим, но тут под окном зазвенел знакомый голос. (Женька вдохновенно рассказывал Санычу вчерашнее кино, которое все видели.) Трофим улыбнулся: — Не пришел... Ну, иди, Бабкин, нечего тут со стариком-то! А ты, Пашка, не сопи. Будет плохо — заходи, чайку попьем. У меня мед есть, климовский. Давай лапу!

Он потряс Павлунину руку и лег опять.

— До свидания, — сказали парни и, пятясь, вышли.

Трофим услышал Женькин неуемный голос:

— Вы у деда чаи, что ли, распивали с климовским медом?

— Тихо, колокол! — осадил его Бабкин.

Зазвенели подковы, через минуту все затихло. Трофим остался со своей энциклопедией.

Возле военкомата народ стал прощаться. Бабкин расцеловался с Настасьей Петровной, и та ушла в сторонку — вытирать слезы. Потом племянник приложился к теткиной щеке.

— Пиши, — пробормотала она, торопливо чмокая его три раза. Ей только вздыхалось, но не плакалось.

Бабкин поцеловал Женьку в холодный нос — паренек засмеялся и утерся.

Последним двинулся Павлуня. Бабкин поглядел на длинного братца снизу вверх.

— Ну, Пашка...

И услышал тягучее:

— Миш, а как я-то? Один ведь...

Бабкин знал, что утешать Павлуню в такие мокрые минуты нельзя — хуже раскиснет. Поэтому он наскоро обнял его и тут же озабоченно отступил:

— Держись поближе к ребятам — не пропадешь. Если что — к Боре иди, к Настасье Петровне: они — люди! И смотри веселей, Пашка, не будь лапшой! Пиши!

Павлуня вздохнул, по старой детской привычке мазнул ладонью под носом, спотыкуче ответил:

— За Татьяну не волнуйся: я кому хочешь ноги обломаю.

— Спасибо, успокоил! — засмеялся Бабкин и, помахав всем, побежал к зеленому военному автобусу.

Грянули трубы, и все потонуло в их медном реве. Потом, слегка оглушенные, призывники кое-как построились, стали слушать речи. Поодаль притихшей кучкой стояли родственники, выискивая в ушастом строю своих. Потом снова загремели трубы, и снова после них наступила недолгая тишина.

— Садись! — скомандовал молодой начищенный офицер, недовольно косясь на толпу, которая вся подалась к автобусу.

Призывники полезли валом, галдя и толкаясь, и тут всем сразу стало видно, какие они еще не воины, а совсем мальчишки.

— Не могли уж два автобуса подать! — громко возмутилась Марья Ивановна.

Офицер оглянулся на нее. Парни уселись. Места хватило всем. Офицер еще раз, теперь насмешливо, поглядел на тетку и легко вспрыгнул в автобус.

— Козлик! — хмыкнула Марья Ивановна, но очень тихо, чтобы тот не услышал.

В окошки глядели глазастые да ушастые. Провожающие все враз испуганно загомонили, стараясь в эти последние минуты выкрикнуть самое необходимое. Еще раз грянул оркестр, автобус покатил. Люди пошли следом, махая руками. Павлуня остался стоять, ссутулясь.

— Распрямись! — хлопнула его по спине Марья Ивановна. — Живи веселей!

Павлуня ходил из угла в угол. Марья Ивановна шумно пила чай, отдуваясь и покряхтывая. Изредка она с укоризной поглядывала на сына. Наконец напилась и благодушно осведомилась, с чего это Пашка снует по горенке, словно таракан по столу.

— Тоска, — пробормотал Павлуня.

Мать искренне удивилась:

— Тоска?! Господи, с чего же?! Сыт, одет, обут — и тоска? Промнись, тогда и аппетит нагрянет.

Сын послушно оделся, вышел на улицу. Дождик накрапывал так лениво, будто и сам сомневался: разойтись или остановиться. Было то неопределенное время, когда народ только еще возвращался с работы и на вечерний отдых пока не настроился.

Сейчас, осенью, люди шли неторопливо, без шума. Тише стало на улице. Нет на дороге чужих машин — только свои.

— Здравствуй, Павлуня, милок! — улыбались бабушки у магазина.

Этим бабушкам можно улыбаться — они сделали свое: вырастили вместе с ребятами хорошую морковку на бедных песках. Теперь они пока отдыхают до весны.

А механизаторам забот не убавилось, просто они перестали валиться как снег на голову, а подступали заведенной чередой: ремонт, учеба, вывозка минералки да органики, тара, семена — да мало ли еще дел оставили на зиму, только-только успеть развернуться до весны.

Павлуне по душе осень: тишина приходит в деревню, и люди по-старинному здороваются с незнакомыми на улице, а со своими останавливаются прямо посередке:

— Как Миша? Что пишет?

И никому нет дела: а как живет на свете несчастный Павлуня?

Он добрел до нового дома. Посмотрел на Трофимовы окна.

«Если что — к Боре иди, к Настасье Петровне», — сказал, прощаясь, Бабкин. Но Боря Байбара в командировке, а к Лешачихе он не пойдет — совестно. Да и с чем идти? Никакой беды не стряслось, только зеленая муть на душе.

Павлуня постоял у чужой двери, подумал и решил уже поворачивать оглобли, как вдруг скрипнули петли, и появился сам хозяин, сумрачный, черный.

— А-а, это ты! — сказал он, увидев сироту. — Я думал — кошка. Проходи.

Павлуня, скинув сапоги у порога, в одних теплых носках прошагал в комнату, сел, убрав ноги под стул, подложив для мягкости руки под себя.

Трофим сглотнул какую-то таблетку, запил водой, Павлуня поморщился.

— Погодка-а, — подал парень слабый голос — молчать ему было тошнее смерти.

Трофим посмотрел на него и сердито пожаловался вдруг:

— Плохо мне, брат.

Павлуня понимающе кивал:

— И мне... очень...

— Давай тогда чаи гонять!

Чай взбодрил Павлуню, порозовел и Трофим, неотвязная боль вроде бы отпустила, дала вздохнуть. Он начал расспрашивать гостя про жизнь да заботы, а Павлуня тянул одно: тошно без Мишки, скучно.

— Ничего. Вас вон сколько молодых в звене-то, — утешал Трофим.

Павлуня равнодушным голосом отвечал на это:

— Нету звена. Разогнали.

— Кто? Как это? — вскинулся Трофим, — А Женька?

— Что Женька? — не понял Павлуня. — У конторы стоит...

— Пошли! — Трофим быстро оделся и зашагал, долбя асфальт оббитой деревяшкой.

Павлуня посапывал за его спиной. Ему сказано «пошли», он и пошел, а куда, зачем — дело десятое. Главное, впереди есть человек, который знает, куда держать путь, куда вести.

Возле конторы, несмотря на банное время, стоял народ, не спешил расходиться. Павлуня увидел своих: Женьку, Саныча, Модеста. Было много других механизаторов. Они покуривали, помалкивали. Никто не шутил. Не смеялись даже над Иваном, который и в контору-то, под очи начальства, явился в своих обносках.

Трофим кивнул всем вместе, Женьке он в отдельности пожал руку, спросил его: