Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Он глубоко втянул жаркий воздух. Река мягко катилась в низких берегах, начесывая посредине потока мутный гребень. На той стороне сверкала песчаная коса, по ней расхаживала птица с длинным клювом и широким хвостом. За косой лежали поля. Вот она настоящая земля: поля и поля! Неужели же человеку бросить землю и поехать в город борцом?!

— Я так думаю, что борец — это никудышная затея, — сказал он. — Люди дело делают, а тут — борец!

— Темнота! — с сожалением покачал головой Жилин. — Темен русский народ. Да я вас, господин Емельян Степанович Емельянов, еще просвещу, я от вас не отстану. Будете жить в городе, на извозчиках будете разъезжать, а извозчик пароконный, коляска на резиновых шинах, шуму-шороху не слыхать, только кони копытами «цоп-цоп». А вы себе сидите, папироска в зубах, котелок на голове, нога на ногу положена, а рядом с вами краля. Смотреть на нее — от ее красоты страшно, а она ваша. Потому что вы хозяин всему. И сам участковый вам под козырек и вас по имени, по отчеству.

— Язык у тебя! — с изумлением сказал Емельянов. — О чем только не говорит! Да разве семейный человек на кралю польстится?

Он сказал это с таким возмущением и изумлением, что Жилин откинулся на спину и захохотал.

— Да, темнота, темнота! Да ты разве в деревне изведал женскую сладость? Ведь тебе по твоим возможностям королеву надо!

— Уйди ты! Вот пристал! — с огорчением сказал Емельянов, подхватил полувысохшую рубаху и широким шагом направился в роту.

Перед вечером у куропаткинского поезда выстроилась команда храбрецов, возглавляемая Свистуновым. Великолепный поезд представлял удивительный контраст с серыми и пыльными китайскими фанзами, некрасивыми станционными строениями и, главное, со всей походной жизнью: боями, переходами, гаоляновыми полями, зноем, ливнями.

Когда погасли остатки зари и темное небо точно село на поезд, на ступеньках одного из вагонов показался офицер.

— Сколько всего человек?

Свистунов сделал шаг вперед и отрапортовал офицеру, как старшему. А Емельянов успел разглядеть, что задал вопрос поручик. Поручик исчез, вышел полковник с собакой и важно проследовал в поле. На горизонте ощутимо стали собираться тучи, потянуло сырым душным ветром. В поле засверкали бивачные костры. Наконец на платформе появился неведомый Свистунову генерал и негромко, каким-то домашним голосом скомандовал: «Смирна-а!»

На площадке вагона, в сером просторном сюртуке, стоял командующий. Свистунов видел его впервые: невысокого роста, с круглой бородкой, неторопливый в движениях. Сошел на платформу, поздоровался с частью, коротким решительным шагом приблизился к правофланговому Емельянову, приколол к его груди крест и громко сказал:

— Именем государя жалую тебя, молодец!

Наградив всех, Куропаткин сказал речь:

— Молодцы, поздравляю вас. Но помните, вы получили кресты не только за свои личные заслуги, но и за заслуги ваших товарищей. Получить крест трудно. Носить его тоже нелегко: с ним надо быть всегда впереди. Вы должны быть примером здесь, а когда вернетесь домой, примером у себя в деревне, для ваших односельчан, детей и внуков. Священник и староста должны иметь в вас опору. Передайте вашим товарищам, что за царем служба не пропадет. Пусть потрудятся на поле брани, царь наградит их.

Он кончил и стоял опустив руки, и тут Емельянов приметил, что командующий сутул и лицо его грубовато, точно вытесано из полена. Последнее ему понравилось, он подумал: «Простецкий генерал, как бы наш брат».

Грянула музыка, первые георгиевские кавалеры закричали «ура» и стройными рядами прошли мимо командующего армией.

Куропаткин был весел. Полковника Ширинского он обнял за талию и что-то говорил ему улыбаясь, и свита, стоявшая в стороне и ничего не слышавшая, тоже улыбалась.

— Простецкий генерал, — сказал Емельянов Коржу, — побьет он японцев.

В лагерь вернулись поздно. Роты не спали, ожидая своих награжденных. В ведрах кипел чай. Емельянов, наполняя котелок, принялся рассказывать о том, как вышел из поезда сам Куропаткин, как награждал и как сказал: «За царем служба не пропадет».

До Свистунова в палатку доносился голос Емельянова, потом Коржа, взрыв хохота. Потом загалдели, перебивая друг друга, солдатские голоса.

Не успел Свистунов снять портупею, как его вызвали к Ширинскому.

В палатке Ширинского горело несколько китайских фонарей. Ширинский стоял посреди палатки в расстегнутом кителе, приподняв узкие плечи.

— Записка из штаба, — сказал он смущенно. — Черт знает что… оказывается, ошибка. Батальон должен вернуть четыре креста.

— Какие четыре креста?

— Четыре солдатских «георгия».

— Как вернуть?

— Как вернуть? — уже тонким, раздраженным голосом переспросил Ширинский. — Снять с солдат четыре «георгия» и вернуть в штаб. Оказывается, командующий распорядился дать по три «георгия» на роту, а кто-то перепутал, и дали по четыре.

— Ведь официальная бумага у нас на шестнадцать! Ведь кресты уже вручены. И вручал сам командующий!

— Но ведь бумажка у меня из штаба командующего же!

Свистунов почувствовал, как жаркая волна ударила ему в голову. Он сказал тихо и отчетливо:

— Я только что по вашему приказу говорил им о бесконечной монаршей милости, я не могу снять с солдатской груди «георгия».

Пола палатки приподнялась, показалась голова Павлюка. Денщик сказал осторожно:

— Ваше высокоблагородие, там из штаба их благородие за крестами приехали.

— Приказываю немедленно снять четыре креста!

Первым побуждением Свистунова было послать за командирами рот. Но потом он подумал, что командиры рот пошлют в свою очередь за фельдфебелями, ибо самим им будет стыдно делать такое дело. Он круто повернулся и пошел на костер первой роты.

Куртеев крикнул было «смирно», но Свистунов остановил его.

— Вот что произошло, — сказал он, передавая приказ командира полка. — Ни у кого из вас своей рукой снять «георгия» я не могу. Вы для меня все герои и все заслужили крест. Решайте сами, кому отдать.

Он оглядел насторожившиеся лица, махнул рукой и пошел в следующую роту.

В ротах решили: отдает крест тот, кто стоял в списке последним. В 1-й роте таким, вначале вычеркнутый Ширинским, был Емельянов.

В лазарете Логунов не сразу увидел Нину.

Прошел низенький доктор с черной лопатообразной бородой, пробежала по двору светловолосая сестра милосердия, мельком взглянула на Логунова и исчезла в палатке. Легкораненые сидели на земле у перевязочной. В соседнем дворе расположился санитарный транспорт, и оттуда через глинобитную стену ветер приносил запах конского пота и навоза.

Нина шла по двору, оправляя прическу, и по медленным ее движениям, по осунувшемуся лицу Логунов понял, как много она работала. Он ее не окликнул, не вскочил, не бросился к ней. Он весь превратился в зрение. Она шла несколько широким для женщины шагом, в светло-серой юбке и такой же блузке, в белом переднике с широким нагрудным красным крестом. Рукава блузки были закатаны по локоть, обнажая круглые, темные от загара руки. От ее похудевшего лица, твердого по-мужски шага, от волос, которые, как только она опустила руки, тут же уронили две пряди, — от всего этого, схваченного хотя и мельком, но жадно, он ощутил прилив гордости и счастья.