Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Ура! — крикнул Годун.

Маша воскликнула:

— Антон Егорович!

Дубинский и Цацырин вскочили. Глаголев побагровел. Судьба опять столкнула его с бывшим учеником и почитателем. Он оглядывал собравшихся, еще четверть часа назад покорных и подвластных ему. Как, черт возьми зыбка и отвратительна человеческая душа!

От возбуждения и волнения Глаголев заговорил осевшим, дребезжащим голосом.

— Я отлично понимаю вас, Антон Егорович! Анантивоенная демонстрация, антивоенные настроения нужны нам не для скорейшего заключения мира, а для того, чтоб, продолжая войну, подорвать волю к победе, сделать ее невозможной, обнажить полнее язвы царизма, привести его к поражению, а народ к революции, — к революции, к которой он еще не готов! В этом вся непозволительность, вся недопустимость вашей позиции! Далее анализирую ваши мысли. Вы признаете вреднейшую, опаснейшую теорию, проповедуемую Лениным, что пролетариат может быть гегемоном в буржуазной революции, Демагогическая бессмыслица! Вы играете на самых отсталых страстях, внушая людям, совершенно неграмотным и, в сущности, ни к чему высокому еще не пробужденным, что они могут возглавить революцию! Я согласен с Лениным, что основной грех нас, социал-демократов в России, — это кустарничество, слабая подготовка наших практиков. Вы подумайте, друзья, у большинства наших практиков совершенно не хватает теоретической подготовки! Они гимназии покончали, даже университеты, а нужной подготовки нет. Как готовится такой практик к пропагандистской работе? Наспех прочитывает последнюю книжку журнала, где господин Струве или Бердяев упражняются в области гносеологии, стремительно просматривает последние новинки, проглатывает их некритически, поддаваясь демагогии, хлестким мыслям, которым на поверку грош цена. И вот такой практик идет в кружок и пропагандирует! Если наши интеллигенты не подготовлены, то на что же будут годны революционеры из рабочей среды, то на что, спрашивается, будет годна вся рабочая масса, как и чем может она возглавить революцию? Кулаками, погромами, разрушениями, неистовым буйством?! Вы кончили университет. Стыдитесь! — Глаголев брезгливо поджал губы и фыркнул. — Я имею право говорить от имени рабочего класса России. И наконец — это я говорю всем — ЦК вас не поддержит! Теперь другие времена.

В комнате наступила тишина, Парамонов, взволнованно ходивший из угла в угол, выглянул на улицу. Да, вечер все еще продолжал мягкими нежными красками освещать город. Варвара с ребенком на руках сидела на траве. Платок ее сполз с головы на плечи. Гладко причесанная голова прижалась к стенке забора. Казалось, молодая мать дремлет вместе с ребенком. Прошли парни по улице, чуть не задели ее по ногам. Парамонов знал этих парней: Винокуров и Гусин, сидельцы лабазников Лебедевых, дружки Пикунова, члены нового общества.

«Чего они здесь шляются?» — подумал Парамонов, но подумал так, между прочим, потому что вся душа его была полна протестом на слова Глаголева.

Он повернулся от окна, взглянул на Грифцова, неподвижно сидевшего на своем месте и с предельным вниманием слушавшего Глаголева, оглядел товарищей: Дашенька, Цацырин, Годун!.. Щеки у всех горят, но почему они молчат, чего ждут? Ведь все ясно: Глаголев не считает русских рабочих за людей! Какой же он социал-демократ?! А столько всяких книг прочел и написал! Парамонов сунул руки в карманы и широко расставил ноги.

— Я получил письмо от брата, Маша Малинина — от дяди, оба они воюют у Куропаткина. Могу сказать одно: не дай бог такой войны. Что же касается постоянных напоминаний товарища Глаголева и Анатолия Венедиктовича, что революция если и будет, то хозяевами в ней будем не мы, — не хочу, отвергаю! Революция для меня святыня, а я буду где-то в прихожей топтаться, когда господин Ваулин будет над ней хозяйничать?!

Он сделал шаг к Глаголеву:

— Рабочий не побоится умереть за правое дело. Так и знайте!

— Мы даже не остановимся перед вооруженным восстанием, — негромко сказал Грифцов. — Правда, сейчас нет еще этого лозунга. Но завтра он будет, и массы подхватят его, потому что идея восстания зреет в народе.

— Черт знает что, — пробормотал Глаголев, обращаясь к Красуле, но в поднявшемся шуме не услышал своего голоса.

Все вскочили с мест и окружили Грифцова.

— Чудовищный демагог! Черт знает что такое! Голову такому снять, — бормотал Глаголев, — иначе он погубит рабочий класс и Россию. И это в Петербурге, в центре русской социал-демократической мысли!

Обегал всех глазами. Искал поддержки. Напрасно! Никто им не интересовался. «Вот интеллектуальный уровень наших рабочих! Кто им потрафит, к тому они льнут, а кто им против шерсти правду в глаза…»

Кровь ударила Глаголеву в голову.

— Братья-разбойнички! — прошептал он. — Ну, Анатолий Венедиктович, здесь нам делать нечего. Надо отдать вам справедливость: отлично вы руководите своим подрайоном! Черт вас возьми, старый социал-демократ! На посмешище выставили!

Криво улыбаясь, ни с кем не попрощавшись, Глаголев как-то бочком вышел в переднюю, распахнул дверь и, не закрыв ее, сбежал по лесенке.

Таня вышла последней из квартиры Парамонова. Варвара сидела на ступеньке; девочка, укутанная в платок, спала на ее коленях.

— А я вот не могла послушать, — сказала Варвара, — хожу около дома, гляжу по сторонам, а сама все думаю, как там у нас. Глаголев пришел важный, с тросточкой. А выскочил, как после бани, красный, измятый, галстук набок, и без тросточки, — должно быть, в сенях позабыл…

— Не понравились ему наши слова, Варя.

Таня посмотрела в Варины глаза, черные на смуглом тонком лице, радуясь тому, что эта милая молодая женщина связана со своим мужем не только любовью, но и общим делом. Она положила руку на Варварино плечо, притянула к себе и поцеловала ее в лоб.

Она могла бы сейчас весь мир обнять и расцеловать: вернулся, вернулся Антон, полный сил, энергии! Господи, как хорошо жить на свете!

Таня долго дожидалась паровичка. Напротив, через улицу, был трактир. Около трактира стояла кучка подвыпивших людей.

— Я и жилетку пропью, — говорил молодой голос, и в тоне его слышалось настоящее наслаждение, которое, очевидно, приносило его владельцу решение пропить жилетку.

— С Лидкой тогда ты и не разговаривай. Без жилетки к ней не являйся. Кто ты без жилетки? Не человек. Полчеловека!

— Я и рубаху исподнюю пропью. На что мне рубаха? Сейчас тепло.

— Лидка на тебя без рубашки плюнет! Кто ты без рубашки? Разве человек бывает без рубашки! Собака — та без рубашки. Мерин — тот тоже без рубашки.

— Пошли! — крикнул молодой голос, и Таня увидела высокого мужчину, который снял с себя жилет и начал стаскивать рубаху. Он нетвердо стоял на ногах, руки плохо слушались его. Он нагибал голову и вслед за головой падал сам. Друзья подхватывали его.