Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Федор Иванович! — сказал Логунов. — Как я рад… Вы не можете себе представить, как я рад, что это вы!

Неведомский надел фуражку, отчего на лицо его вернулось обычное строгое выражение.

— Один вопрос, Николай Александрович: вы, кажется, не пользуетесь услугами так называемой казенной прислуги?

— Не пользуюсь, — с некоторой гордостью ответил Логунов.

— А напрасно: не стоит выделяться. Советую взять денщика. И в денщики, например, Хвостова.

— В самом деле! — воскликнул Логунов.

— Ну, то-то же!

Неведомский коротко махнул рукой и исчез в чаще.

«Как хорошо, что это он, — снова подумал Логунов. — Тогда на мой вопрос, принадлежит ли он к организации, он ничего не ответил, но пожал мне руку, и я правильно понял его».

Логунов отправился в лазарет навестить Коржа. Коржа, который уже ходил и собирался выписываться, больше всего беспокоили слухи о том, что японцы высаживают десант под Владивостоком. Слухи были неопределенные, но, в самом деле, почему японцам, победившим под Ляояном, не вторгнуться на русскую землю?

Поручик успокоил его: никакого десанта пока нет! Рассказал ему о возвращении Емельянова и Жилина. Рассказал, как Емельянов из человеколюбия спас раненого японского офицера, а тот в благодарность написал ему письмо. Это письмо перевели в штабе. Вот что оно гласит.

«Великодушному русскому солдату уважение от офицера императорской японской армии лейтенанта Ишикуры. Я, лейтенант Ишикура, благодарю вас за спасение. С этим письмом вы приезжайте после войны в Японию. Приезжайте в город Нагойю, покажите любому японцу это письмо, и он укажет вам, как найти мой дом. В моем доме вы будете встречены как истинный мой друг».

— Вот какое послание!

— Лучше бы они этих благодарностей не писали, — сказал Корж, — да подлостей не делали. Слыхал я, батарею капитана Неведомского чуть не взяли обманом. А Емеля наш, мужичок с ноготок, значит, вернулся. Тут, в лазарете, есть санитар Горшенин. Так, ваше благородие, он говорит, что его мать в Емелиных Сенцах учительницей была, самого Емелю грамоте обучала.

— Ну, значит, Емеле он почти родственник.

Логунову хотелось сообщить Коржу еще и о том, что в роте организовался кружок. Но какими словами сообщить? Солдат, лежавший рядом с Коржом, не спускал с них глаз.

— Вашбродь, — сказал наконец солдат, — почему мне креста не дали?

— Какого креста, братец?

— Евдокимов, ты все о том же! — нахмурился Корж.

— Другим дали, а мне не дали, — скороговоркой сказал солдат. У него была забинтована голова, и правая нога в белой марлевой шине лежала поверх одеяла. Глаза смотрели печально и недоумевающе.

Ваше благородие, его к нам определили из поезда, — пояснил Корж. — Лежал на полке и, как полагается раненому, страдал. За тяжкие страдания поместили его в хороший вагон, к фельдфебелям и унтерам. Генерал Куропаткин приехал к поезду, ну, у каждого вагона выстроился свой дежурный и рапортует. Куропаткин спрашивает: а где у вас унтер-офицеры и фельдфебеля?

— Так и спросил, точно так, — подтвердил Евдокимов.

— Я и говорю, что спросил. Пошел командующий по вагону. Подходит к раненому унтеру и фельдфебелю: «В каком бою ты, братец, ранен?» И только начинает тот рассказывать, его высокопревосходительство кладет ему на грудь крест — и дальше… А его без креста оставил, — не унтер ты, Евдокимов.

— Вашбродь, — глаза Евдокимова засверкали из-под бинта, — я весь бой ляоянский выдержал, пять японских атак мы отбили, и только в самую последнюю минуту меня ранило; встал это я на радостях, потянулся, шрапнюга и трахнула. А креста нет… Со мной лежал фельдфебель второй роты Панкратов; его ранило, еще и бой не начался, и боя-то он не видел, а ему крест…

— И вот так по двадцать раз на день, — сказал Корж. — Был бы у меня крест, отдал бы ему. Сестру уже просил заявление написать, да доктор Петров говорит: «Брось, ничего все равно не выйдет…»

— Что поделать, Евдокимов… — начал Логунов.

Евдокимов махнул рукой и опустился на подушку.

Когда Логунов вышел из палатки, он увидел Нину, мывшую под умывальником руки, и Нилова.

— Горшенина ко мне! — крикнул Нилов, не обращая внимания на поручика. Борода его шевелилась на ветру, белый китель пропотел на лопатках.

Горшенин подходил к нему широким ленивым шагом.

— Ну, это что еще? — крикнул Нилов. — На что это похоже, точно все с ума посходили?

— В чем дело, господин главный врач?

Нилов тряхнул головой так, что борода его наподобие топора метнулась навстречу санитару:

— Не понимаете? А что за речи вы ведете с ранеными? Зачем? Война — люди честно умирают, лежат раненые, мучаются, страдают, — к чему эти ваши беседы? Какое-то всеобщее воспаление мозгов! Ну, еще там у себя, на студенческих сходках, — пожалуйста! Хотя я и на студенческих сходках не одобряю: учиться нужно, господа, азы усваивать, а не разглагольствовать по поводу управления государством. У нас ни о чем не хотят думать, кроме как об управлении государством! Можно подумать, что в стране нет иных профессий… Лежит раненый человек, ему покой нужен, и душевный и физический… Человек как-никак пострадал. Великое дело: на войне пострадал! А вы, стыдно сказать, о чем с ним говорите! Ну о чем?

Горшенин сначала стоял перед начальником, как положено стоять санитару, потом вынул кисет и стал сворачивать цигарку.

— А мне не стыдно сказать, господин главный врач! — И он в упор посмотрел на Нилова.

Секунду Нилов выдерживал его взгляд, потом стал смотреть на кисет и цигарку и сказал спокойнее:

— Прошу вас эти разговоры с нижними чинами прекратить раз и навсегда.

Горшенин провел языком по цигарке, склеил ее и легко держал длинными пальцами.

— Хотел бы я знать, где сейчас не разговаривают?

— Ну знаете ли! — опять повысил голос Нилов. — Я с вами не как со знакомым… Я приказываю! Иначе…

— Что иначе? Жандармам меня сдадите?

Студент смотрел исподлобья. Нилов обежал глазами двор, увидел Нефедову и Логунова, глубоко вздохнул, смерил Горшенина с головы до ног, круто повернулся и пошел.

— Что, не нравится ему? — спросил Логунов.

Горшенин закурил.

— Видите ли, поговорил я как-то с ранеными солдатами о простых вещах: о пользе и смысле настоящей войны, о материальном положении их семей, и вот — вы только что были свидетелями — гром и молния!

Горшенин выпустил струю дыма, проследил, как она растаяла в тихом, безветренном воздухе, и отправился в аптеку.

Нина и Логунов пошли вверх по холму. Широкая дорога вела к стене, окружавшей императорские могилы.

Дорога среди столетних деревьев, то стоявших просторно, как стоят деревья в парках, то вдруг тонувших в тесноте кустов. На этом холме воздух был какой-то особенный, — должно быть, деревья, а может быть, и травы были специально подобраны и создавали этот тонкий и сильный аромат.