Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

В Телипе, в огромной толпе, Нина и Алешенька потеряли друг друга.

У вокзала перемешались десятки тысяч солдат. Никто не знал, где какая часть. Люди хотели есть, но огромные интендантские склады города были закрыты. Только об этом и говорили.

Пожилой офицер объяснял группе солдат, что у Телина превосходные, давно подготовленные позиции, что здесь мы встретим изнуренный авангард японцев, отступление кончилось, нужен порядок; поэтому смотрители магазинов и не могут раздавать направо и налево провиант, необходимы требования.

Но солдаты кричали, что они голодны, не ели два дня, и тогда пожилой офицер плюнул и сказал, что, в самом деле, какие тут требования и что он сейчас найдет генерала Губера и доложит ему обо всем.

Через час магазины открылись, и тысячи людей устремились к складам. Над головами, передаваемые из рук в руки, плыли караваи хлеба, мешки с сухарями, крупой, солью.

Блуждая по улицам и не находя никаких следов дивизии, Нина увидела дом под вывеской «Гостиница Полтава». С трудом пробралась она в ресторан; на полу в коридорах спали офицеры. В зале у стен спали тоже, столики были заняты. Нина стояла, смотрела — и не находила ни одного знакомого лица.

— Сестра, сестрица! Пожалуйста!

Офицер с красными, воспаленными глазами уступал ей место и говорил:

— Садитесь, я заказал, — пожалуйста, без церемоний ешьте мою порцию.

Нина села. Говорили об отступлении. Никто не понимал, почему получился хаос. Офицер, уступивший Нине место, сказал, что в их дивизии пропал весь обоз и теперь офицеры не имеют ничего, кроме того, что на них.

— Жгли всё, а на спирт рука не поднялась, — заметил Нинин сосед. — Налетел батальон, да прямо к бочкам. Пришлось звать казаков. Те в нагайки!

Бойка подал обед — одно жареное мясо, без хлеба и приправы.

Нина с жадностью съела плохо прожаренный кусок, никто из офицеров ничего не знал про 1-ю дивизию, и молодая женщина отправилась дальше. К вечеру в крошечной канцелярии этапа она нашла штаб корпуса.

В штабе Нина увидела знакомую в эти дни картину: офицеры спали, сидя за столами. В двух других комнатах спали на лавках и на полу. В третьей поместился Гернгросс.

Гернгросс не спал, он сидел на табурете, слушая седого полковника.

— Неизвестно, сестрица, — сказал Гернгросс, — ни где Леш, ни где ваш лазарет, ни где первый полк. Никто ничего не знает. Вы как добрались? Верхом? А теперь бродите? Садитесь, поужинаем, принесут черный хлеб. Это, знаете ли, жизнь. Так вы считаете, что японцы соединились у Пухэ? — спросил он седого полковника.

— Соединились и пойдут дальше.

— Нет, не пойдут, измотались они не меньше нас. Да и не любят они преследовать.

Вошли два солдата. Один нес под мышкой два каравая черного хлеба, второй — завернутую в газету «Русь» огромную соленую кету.

— Ну, вот это слава богу, — сказал Гернгросс. — Рыбка — она ведь родимая…

На столе разостлали газеты. Гернгросс снял со стены флягу и разлил в чашки и стопки водку.

— И не думайте отказываться, — сказал он Нине. — Вам, как и всякому солдату, после такой истории положено.

И Нина в первый раз в жизни выпила водки.

— Ну что, прошло? Водка, конечно… но, знаете, с точки зрения медиков, водку даже раненым полезно давать. И даже не водку — спирт!

Гернгросс отрезал Нине огромный кусок кеты и полхлеба. Нина ужаснулась порциям; но когда начала есть, поняла что столько ей и нужно.

— В трудную минуту жизни постигаешь, — сказал генерал, — что нет ничего вкуснее малосольной кеты. Куда там семга! Семга, как бы это выразиться, лишена той силы, которую имеет кета.

Нина переночевала в штабе корпуса на двух составленных лавках, а утром было получено распоряжение двигаться дальше. Оказалось, Куроки уже приближался к Чайхэ, и поступили сведения, что Ойяма готовит новое наступление с охватом флангов.

Армия отходила на Сыпингайские позиции, хорошо укрепленные и обрекогносцированные еще до войны.

В то время когда армии отступали к Сыпингайским позициям, Николай Второй собрал у себя маленький военный совет из генералов Драгомирова, Гродекова и Роопа для решения вопроса о Куропаткине. Совет решил, что Куропаткин — виновник всех поражений и больше не может быть главнокомандующим. Главнокомандующим назначили Линевича.

Алешенька Львович встретил Неведомского на разъезде. Из батареи Неведомского уцелели две пушки.

— Остальные, — сказал капитан, — отстреляли свое.

Сорок человек канониров и фейерверкеров отдыхали возле костра у железнодорожного полотна. Неведомский в одной руке держал кусок черного хлеба, в другой — кружку с кипятком. Алешенька присоединился к завтраку, но в это время на разъезде остановился поезд.

Это был поезд Куропаткина. Знакомые вагоны, знакомые зеркальные окна, задернутые бледно-желтыми занавесками.

Дверь вагона распахнулась, Торчинов закричал:

— Львович, заходи! Сам зовет.

Куропаткин сидел за своим столом. Он постарел, борода была взлохмачена. Не вставая, протянул Алешеньке руку.

— Ну вот, Алешенька Львович… — начал он и не кончил.

Голос его был тише и глуше обычного.

— Я, Алешенька Львович, очень рад, что вижу вас в добром здравии. — Он почесал переносицу, — Когда, в свое время, вы подали рапорт об отчислении вас в полевые части, я обиделся. Да, знаете, испытал это чувство… А потом, что ж… понял вас… Знаете, о чем я сейчас думаю? Думаю дни и ночи… Виноват я или не виноват?

— Ваше высокопревосходительство! — пробормотал Алешенька.

— Тсс… Алешенька Львович! — поднял указательный палец Куропаткин. — Виноват я или не виноват? Понимаете, у меня ни разу не получился удар по внутренним операционным направлениям. Ведь такой умело нанесенный удар может решить все. А не получился ни разу. Почему? Почему, скажем, удавалось Наполеону? — Куропаткин положил на стол кулаки и откинулся к спинке кресла. — Мне кажется, для успеха этих маневров нужен духовный подъем солдат, офицеров, генералов, конюхов даже, хлебопеков! — воскликнул он. — Мои распоряжения не выполнялись, более: они даже не доходили до частей своевременно! Извольте видеть, телеграфисты виноваты, телефонисты! А затем, Алешенька Львович, ведь Россия не только равнодушна к той кровавой борьбе, которую мы ведем, — она враждебна ей! Три четверти русского общества делают все, чтобы лишить солдата доверия к своему офицеру. Писатели наши! Например, всем известный господин Куприн, — во что он превратил в своих рассказах русского офицера? Русский офицер у него пьяница, тупица, держиморда! Как такому офицеру может верить солдат? Я не спорю — есть. Но ведь, по Куприну, все, поголовно!

— Я понимаю, ваше высокопревосходительство, так, что у Куприна свои счеты с русским офицерством.