Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Вспомнился Петербург: июль, жаркий день, они с Машей ищут на Крестовском острове грибы. Высокая трава, липы, дубки, ветер несет аромат цветущей липы. Солнце прикрыто перламутровой кисеей и поэтому не печет, нежит. Сестры расстегнули воротники блузок, закатали по локти рукава, а когда дошли до стрелки, разделись и пошли дальше, в теплое серовато-перламутровое и совсем несоленое море. И оттого, что ветер ароматен, оттого, что небо, море и земля сливаются в одно целое — бесконечно живое и нежное, — в Катином сердце пробуждается счастье. Она счастлива, и вместе со счастьем встает вера, что счастье — это то состояние мира, которое когда-нибудь будет общим достоянием всего живого.

Она не узнала любви… Антон Егорович, Горшенин?.. Да, этих людей она могла полюбить, но отношения между ними оставались товарищескими. Сейчас она не печалилась об этом: хорошо, что ничье сердце не будет по ней разрываться.

Внешне жизнь шла, как шла раньше: по двору гуляли арестанты, Катя стояла на подоконнике под открытой форточкой и прислушивалась к разговорам. Потом скудный обед. На ужин горячая вода с куском хлеба. Вечером стучал Епифанов, он надеялся на побег. Павка Грузин сказал: «Ты меня спас, так неужели я дам тебя повесить?!»

Катя не спорила, хотя и не верила в силу Павки Грузина. Она жила как человек, никуда не спешащий, у которого бездна времени, и только она одна знала, как жадна она сейчас до всего, как примечает все, как несказанно любит жизнь. Никогда она не любила жизнь так, как любила ее сейчас… Думая о смерти, она хотела только одного: чтобы ее убили днем, в яркий солнечный день, чтобы все кругом сияло и чтобы это сияние навсегда вошло в ее сердце… Не посмеют убивать ее ночью!.. Говорят, на голову надевают мешок. Она не позволит этого.

Сейчас солнце зимнее, холодное, деревья стоят голые, но ведь придет весна и все зазеленеет. Неужели она не увидит, как зазеленеют деревья, как птицы полетят на север, неужели не услышит песен любви, которые зазвенят в лесах и над лугами?..

Она отказалась от кассации приговора, Епифанов отказался тоже.

Ночью разбудил ее стук в стену. Епифанов простучал пароль «Боже, царя храни» и потом сказал с грубоватой нежностью:

— Катя, пожалуйста, не воображай, что тебя повесят. Я сегодня точно узнал, что мужчину на твоем месте повесили бы, а тебя не повесят.

— Повесят, — возразила Катя, — теперь они всё могут.

И они заговорили, как обычно, о том, что им удалось узнать за день из случайно брошенной реплики гуляющих, из записки, из газеты, которые иной раз проникали к ним таинственными путями. Ждут Ленина!

Ленин должен приехать! Он бы тебя, Епифанов, быстренько освободил от твоего эсерства. А может, ты теперь и не эсер?

— Я Епифанов, Катя. Как был рабочим человеком, так им и остался.

Прошло еще два дня. И вечером стук не в стену, а в потолок. И не стук — грохот!

Кате показалось, что потолок рухнет, кто-то с чрезвычайной быстротой и силой выбивал ножкой табурета слова. Она ничего не могла понять.

Воспользовавшись паузой, простучала:

— Епифанов, ты?

— Тра-ляля, тра-ляля, — отвечал потолок. — Ура! Ура! Ты будешь жить, ты будешь жить!..

Пауза. И после паузы серьезным ровным стуком:

— На вечерней поверке помощник надзирателя сказал: смертная казнь заменена тебе каторгой.

В первую минуту Катя даже не обрадовалась. Не потому, что опасалась, а вдруг помощник надзирателя ошибся, — в таких вопросах надзиратели не ошибались; она просто равнодушно подумала: значит, устыдились вешать молодую женщину, нет, не устыдились — испугались!

— А ты? — спросила она.

Потолок молчал.

Она легла на койку, стараясь разобраться в переживаниях. Итак, она будет жить. Завтра, послезавтра, всегда будет видеть солнце, увидит, как зазеленеют деревья, полетят на север птицы, полные сладкой весенней тревоги. Она будет жить, жить много, долго!..

И, думая так, она не испытывала особенной радости. Почему? Неужели она примирилась со смертью, согласилась на казнь?

Постепенно она поняла: это оттого, что, думая о смерти, она думала, в сущности, о жизни. Смерть представлялась ей не как мрак и ничто, а как бесконечное продолжение последних, безмерно ярких мгновений жизни.

Она лежала, закинув руки за голову, вытянувшись и вся притихнув.

Через несколько дней ее вызвали в контору. Сняли тюремное платье, дали толстую суконную юбку, кафтан, баранью шубу.

На дворе собралось сорок каторжных, тут же стояли телеги для вещей. Вслед за вещами старались взобраться на телеги и каторжные.

— Куда лезешь?

Взмахи прикладами, удары, ругань.

Один из надзирателей узнал Катю, совершенно преображенную костюмом;

— Вы, как политическая, можете требовать для себя подводы!..

Катя отрицательно покачала головой. Она ничего не хотела требовать, она вдыхала всей грудью морозный воздух и смотрела по сторонам. Иней на деревьях, на крышах домов снежные шапки. Когда-то в бессрочную каторгу уходил Грифцов. Но вырвался же он с каторги! И она вырвется!

Телеги тронулись. Лязг кандалов, скрип и стук колес, топот конвойных…

Поезд с запасными несся вперед. Изредка встречались паровозы, выполнявшие особые поручения стачечного комитета; изредка пролетали дрезины; на станциях стояли скованные забастовкой пассажирские и товарные составы.

Рядом с Ниной на верхних нарах ехали Логунов, Неведомский и Хвостов. Старостой вагона выбрали Емельянова, — он следил за тем, чтобы печка была истоплена, и обед был сытный, и чай вовремя. На больших остановках Хвостов и капитан Неведомский наведывались к телеграфистам за новостями.

Все чаще Нина слышала имя Ленина. Теперь, когда революция была в разгаре, мысли Неведомского и Хвостова постоянно обращались к тому, кто был ее вождем.

— Чем меня еще удивлял Ленин… — говорил Хвостов. — Человек, много думающий, обычно предпочитает высказываться письменно, беседовать он не любит. А Ленин… Только задай ему вопрос — сейчас же подробнейший ответ. Всю жизнь неустанно работает этот человек и словом и пером.

Как-то вечером поезд медленно подымался к перевалу. Нина стояла на коленях у окошка; широкие, просторные горы приближались к железнодорожному полотну, черные осенние реки струились по долинам, подкатывались к поезду, и он проносился над ними по звонким железным мостам. Еще не со всех деревьев облетели листы. Иной раз в чаще темнела медь дубов, иной раз, точно праздник, в зелени хвои пламенела ветка клена. Нина смотрела в окошко и слушала разговор.

— Насчет оружия, Николай Александрович, будь спокоен, — говорил Хвостов. — Я позаботился и, надо сказать, взял сверх комплекта. Сорок новехоньких винтовочек!

— Молодец! — обронил Неведомский.