Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

На одной из станций недалеко от Урала вагон разыскали представители местного революционного комитета и вызвали Неведомского. Они долго стояли у фонарного столба, потом Неведомский вернулся в вагон и сказал:

— Ну, товарищи, остаюсь, не доеду с вами до Питера.

Он собрался в несколько минут, обнял Логунова, пожал остальным руки и соскочил на платформу.

Поезд тронулся, блеснули очки в беленькой оправе и синие широко раскрытые глаза капитана.

Чем ближе к столице, тем больше попадалось мертвых, неподвижных составов и пассажиров, слонявшихся по станционным платформам и привокзальным базарам.

В Твери попрощались с Емельяновым.

Уж за два дня до Твери Емельянов стал задумчив, молчалив и часто вздыхал.

— Беспокоишься, как там у тебя в Сенцах? — спросил Логунов.

— Беспокоюсь, между прочим, не об этом, ваше благородие! Войну вместе провоевали, а теперь Емельянов в одну сторону, а командир роты поручик Логунов — в другую. Письма-то, ваше благородие, будешь мне писать?

— Жди от нас писем по тому адресу, по которому мы условились, — сказал Хвостов.

Поезд в Твери стоял больше часа. Емельянова провожали за вокзал на площадь и долго смотрели, как уходил он в легкое морозное утро, в сверкающую снежную даль между низкими домиками.

В Бологом узнали, что стачка закончилась.

Хвостов, принесший это известие, сообщил:

— Забастовку решили прекратить, чтобы совершеннее организоваться, собрать необходимые средства, вооружить пролетариат и продолжать борьбу. Таково решение Петербургского и Московского Советов рабочих депутатов.

Большой эшелон с запасными, вышедший из Харбина, после Урала стал таять, к Петербургу подошел всего один вагон.

Оружие, запакованное как простой багаж, Хвостов и Логунов оставили у железнодорожников на товарной станции.

Извозчик повез поручика и Нину по Невскому. На Невском было пустынно. Конные жандармы и казаки рысью разъезжали от вокзала до Адмиралтейства, врывались на тротуары и нагайками избивали редких прохожих.

Зрелище это было до того неправдоподобно, что Нина схватила Николая за руку и спрашивала его:

— Ты видишь, ты видишь? Что это?

Логунов молчал. Извозчик, опасливо поглядывая по сторонам, торопил коня.

На второй день после приезда Логунов повенчался с Ниной. Венчались в церковке Мальтийского ордена, в густом саду, на берегу Большой Невки.

Своим родителям Нина написала большое письмо. Да, случилось так, что с войны она вернулась не во Владивосток, в родной дом, а уехала в Петербург.

Да, она не отложила свадьбы, на свадьбе ее не будет ни отца, ни матери. Но ведь события в стране очень серьезны, и именно сейчас она должна назвать себя женой человека, которого избрала в спутники своей жизни.

Гостей собралось немного. Несколько близких друзей Логуновых, врачей Военно-медицинской академии, Лена Лунина и Хвостов.

Хвостов, как шафер, сидел по правую руку поручика, и тому доставляло огромное удовольствие видеть Хвостова в пиджаке, в крахмальной рубашке и при галстуке.

— Сын выходит в отставку, — говорил профессор. — После такой войны возражать нельзя. А что будет делать — не знаю.

— Учителем буду, папа!

— Вы все на учительстве помешались, вон сестра твоя тоже все учит.

— Что может быть выше того, чтоб нести свет в народ?

Профессор поморщился:

— Ох, высоконько — свет! Азбуке простой обучите — и то хорошо.

— Папа, азбука и есть свет!

— Боже мой, как они все меня разъясняют! Будет! Горько!..

После обеда Логунов и Нина гуляли по Аптекарскому острову. В прозрачных, пустых осенних садиках стояли серые осенние дома. Мимо домов, садиков и развороченных огородов катилась мутная река. Из барок выгружали дрова. Дрова были серые, все было серое, а вот жизнь не была серой. Жизнь была великолепна.

Все будет хорошо! Счастье и правду нужно брать с бою. И свое счастье, и всенародное! Еще недавно она хотела на всю жизнь остаться незамужней, думала: «Тогда я буду сильна, свободна, ничто не отвлечет меня». Но какая бедность — остаться навсегда незамужней!

Поздним вечером сидели в комнате у Тани и говорили о Грифцове и Горшенине. Где они? На Дальнем Востоке?

Настольная лампа под низким абажуром позволяла видеть деревья за окном и далекие огни чужих окон. Шум города сюда не доносился.

В будущем, когда победит революция, хорошо будет жить и работать на Аптекарском острове.

После 9 января партия бросила лозунг всеобщего вооружения, и Цацырин, вернувшийся из тюрьмы, увидел, как широко откликнулись рабочие на этот призыв.

В мастерских завода тайно изготовлялись пики, кинжалы, тесаки; несколько человек готовили бомбы.

Оболочки для них делал Скачков. Бросив свою навязчивую мечту об убийстве царя, он теперь весь отдался изготовлению бомб.

— Без бомб, Сергей, рабочий класс как без рук, — говорил он. — Кинжалы, ножи — конечно! Но только бомба даст нам силу. Представь себе, казаки или жандармы скачут на баррикады, а мы их бомбой, второй, третьей! Не знаю, как у путиловцев. У них, говорят, тоже есть запасец…

Запаивали бомбы в медницкой. Когда Цацырин пришел в мастерскую, там резали и паяли различной величины трубы. Цацырин подошел к Скачкову и увидел, что Скачков, как и его соседи, запаивает короткую трубу.

Вечером на заседании цехового комитета Скачков спросил Цацырина:

— Не распознал? Я под самым носом у Чучила запаяю бомбу!

«Не по дням, а по часам растет сила рабочего класса», — думал Цацырин, направляясь к Варвариной квартире на заседание.

Войдя, он сразу понял, что в комнате нечто необычное. В комнате было человек пятнадцать, и все они сгрудились вокруг диванчика.

Варвара, открывшая Сергею дверь, сделала неопределенный знак, который обозначал не то «тише», не то «а ты еще не знаешь?»

Цацырин подошел к товарищам, приподнялся на цыпочки и увидел Грифцова.

— Так вот, товарищи, в Петербургском Совете неблагополучно! — говорил Грифцов. — Весьма неблагополучно.

— Но почему? — спросила Дашенька, сидевшая на валике диванчика.

— Вы должны знать положение лучше меня, я здесь всего два дня! К тому же — еще не приехал Ленин.

Цацырин встретился глазами с Грифцовым. Грифцов улыбнулся ему и кивнул головой. Дашенька сказала:

— Сережа, наконец-то ты!

— То, что произошло в Петербурге, — продолжал Грифцов, — для меня понятно. Арестами и преследованиями отряд большевиков ослаблен везде, а здесь, в Петербурге, нас пощипали больше, чем в других городах. Когда же подъем революционной волны стал очевиден, в столицу, где должна решиться судьба страны, лавиной хлынули меньшевики и буржуазные либералы всех мастей. Как, например, получилось, что председатель нашего Совета депутатов, то есть организации, которая должна руководить боевыми действиями рабочего класса, — Хрусталев?