Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

— Каваяма погиб? — спросил Куроки.

— Труп его снял с дерева китаец Чжан Синь-фу.

— А между тем Куропаткин наступал, в сущности, всего двумя дивизиями против двух наших армий, — Куроки сделал паузу. Он не сказал, но все поняли: «…и только случайность помешала двум русским дивизиям разбить две японские армии». — Что это такое? — продолжал он задумчиво. — Ведь Куропаткин — образованный генерал.

Куроки поднял брови и стряхнул крошки пирога с кителя.

— Этому есть объяснение, — усмехнулся Футаки. — Куропаткина заставили наступать гражданские лица.

— Генерал Футаки, знающий русских, говорит, что у русских гражданские лица вмешиваются в распоряжения и решения полководца! — сказал Куроки. — За такое известие я съел бы еще кусок имбирного пирога. Но предусмотрительный Ниси хоть и сделал пирог довольно большим, однако не настолько большим, чтоб я мог съесть по этому поводу еще кусок.

Он засмеялся. Маленький, толстый Окасаки смеялся громче всех.

Когда смех утих, Куроки проговорил:

— Несмотря на слова нашего дорогого Футаки о том, что Ойяма боится отступления Куропаткина, маршал, конечно, не может не воспользоваться обстоятельствами. Я сделал ему соответствующие представления, — сказал он тише, — мы будем наступать на Ташичао.

Перед отъездом Футаки пригласил к себе сына.

— Я слышал, что в одной маленькой истории действующим лицом был ты. Расскажи-ка, в чем дело…

— Ты подразумеваешь историю с китайским торговцем?

Футаки кивнул головой.

— Совсем маленькая история. Стоит на улице китаец, продает холодную воду и каленые бобовые орехи. Подходит японский солдат, покупает воду и орехи. Платит и получает сдачу. И вдруг видит, что получил сдачу китайскими деньгами. Требует наших денег, у торговца их нет. Тогда ударом ноги он опрокидывает лоток и топчет товары. А когда китаец падает на колени и руками прикрывает свое имущество, солдат вместе с товарами топчет и его. Вот и вся история.

— Нет, не вся. До сих пор действуют два лица: японский солдат и китайский торговец. А где же третье действующее лицо — японский офицер?

— Действия японского офицера, то есть мои, были очень незначительны. Я не мог подавить в себе негодования и схватил солдата за шиворот. Рядом был жандарм, я приказал ему арестовать буяна. Вот и все.

— И все?

— Все.

— А что у тебя было с жандармом Сумино?

— С жандармом Сумино была тоже маленькая история. Он напился пьян, разгуливал по улице и арестовывал всех встречных китайцев. Я увидел длинный поезд из семнадцати человек, в хвосте его с пистолетом к руке шествовал Сумино. Зрелище было отвратительное. Я отобрал от Сумино пистолет, освободил арестованных и приказал жандарму идти спать.

— Жандарма ты не ударил?

— Он не хотел расставаться с пистолетом, тогда я его ударил.

Юдзо сидел на ящике и курил толстую папиросу. Вид он имел рассеянный.

— Ты расспрашиваешь меня таким тоном, точно я сделал что-то худое, — сказал он. — Ведь мы освобождаем Квантун и Маньчжурию от русских!

— Если ты это сделал потому, что мы освобождаем Квантун и Маньчжурию от русских, — это хорошо. Но боюсь, что тобой руководили другие побуждения.

— Юдзо быстро взглянул на отца.

— Да, и другие, — согласился он.

— Какие?

— Я ненавижу грубости подобного рода.

— Но ведь они по отношению к китайцам!

— Что из этого? — запальчиво спросил сын.

Футаки нахмурился. Он никогда не думал, что путешествие за границу принесет такие плоды.

— Японский солдат в своем поведении был прав, — сказал генерал, — он знает: только японец — человек, и только японское — достойно уважения. Жандарм Сумино тоже был прав. Он действовал по тем же побудительным причинам. За это убеждение ты побил Сумино. Между тем только при помощи этого убеждения мы можем выполнить свою задачу освобождения Азии от европейцев и американцев.

Юдзо слушал отца, глядя в землю.

— Ничего этого я не понимаю, — страстно сказал он. — Я перестал понимать подобные вещи. В детстве я их понимал, теперь нет. Теперь для меня это совершенно непереносимый вздор. Да будет вам известно, меня прельщают другие идеи. Я никогда не смел надеться, что вы согласитесь с моими мыслями, но я иногда надеялся, что вы позволите мне исповедовать ту веру, которую я считаю истинной.

Юдзо опять стал закуривать, Футаки молчал. Самое сладкое для отца — видеть сына разделяющим его взгляды. Самое страшное — встретить в сыне противника.

…К чему все это приведет? Сын живет своей жизнью. А ведь когда этому молодому человеку было восемь лет, он сидел перед отцом, полный счастья оттого, что видит отца. Он подбегал к нему и протягивал руки. Он звал его на прогулку. Если отец долго отсутствовал, он не находил себе места.

Права старая сказка: в человеке живут четыре души — ребенка, юноши, взрослого и старика. Нет между ними ничего общего.

— Твое обращение с солдатом, опрокинувшим китайский лоток, и с Сумино наблюдал капитан Саката. Он хочет поговорить с тобой. Я тоже этого хочу.

Надо было уезжать. Около коней ждал Маэяма. Футаки попрощался с сыном.

Всадники отправились по горной тропинке, и скоро скала заслонила их.

Разговор Юдзо с Сакатой состоялся в тот же вечер, Саката сам подошел к лейтенанту. Очень хорошо, очень чисто одетый капитан, точно он не шел вместе со всеми по этим тяжелейшим пыльным дорогам, не мок под дождями, не опалялся на солнце…

Капитан считался талантливым офицером; он выступал со статьями в военном журнале и написал книгу, в которой философски рассматривал географическое положение Японии.

Юдзо читал и эти статьи, и эту книгу, но с автором ему не приходилось беседовать.

— Я был случайным свидетелем того, как вы расправились с солдатом, — начал Саката, — кроме того, я слышал некоторые ваши замечания… мне кажется, вы вообще не одобряете войны?

Капитан спрашивал тоном учителя!

— Я не одобряю войны! — резко ответил Юдзо.

— Вы — сын генерала Футаки, — проговорил многозначительно Саката, — и с вами я буду откровенен. Мы, японцы, пришли к знаменательной границе. Мы больше не можем оставаться тем государством, каким были.

Мы должны господствовать! Но господство дается только войнами. Другими словами, мы будем много воевать. Пригодна ли японская армия для этой цели? Многие наши офицеры подобны Маэяме Кендзо или командиру вашей роты Яманаки. Войну они понимают старозаветно, для них война — подвиг личного благочестия, нечто совершенно религиозное. Что ж, в этом нет вреда. Им хорошо, и японскому государству хорошо. Но вот вы!.. — Саката оперся на саблю и распрямил плечи. — Я встревожен. Я думаю, вы заразились неразберихой, которая творится в головах европейцев. Вы осуждаете войну. Почему? Вам не нравится убивать, и вы не хотите быть убитым? Как с такими чувствами можно осуществить задачу, стоящую перед нашей страной?