Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Голос Ширинского, на фронте перед полком неопределенный, не то тенор, не то баритон — голос, от невзрачности которого он страдал, — здесь, в палатке, за рюмкой вина был низок и даже бархатист.

— Мой брат в одном из городов Царства Польского полицеймейстером, — сказал он. — Именно в городе Седлеце. Есть такая губернская столица. Неказистая, да Варшава близко. Так в этом городе завелось гнездышко студентов и местных гимназистов. Так они, знаете ли, бомбу в брата бросили. Настоящую, мерзавцы, изготовили. Фонарный столб разворотили, а брат, слава богу, невредим. Собственноручная телеграмма от фон Плеве была с соболезнованием и поздравлением.

Шульга поднял глаза на командира полка и смотрел на него с радостным изумлением.

Ширинский налил ему водки.

— Ну, как рыбка?

— Превосходна, хоть и американская.

— Именно, весьма достойная, хоть и американская. Пейте последнюю рюмку и отправляйтесь к роте. Вообще с водкой будьте осторожны. При жаре она у самого крепкого, знаете ли, этак в мозгах!

— Так точно, бывает. Но вот никак не предполагал, что братец ваш пострадал.

— Пострадал, пострадал. Каждый из нас может пострадать от мерзавца. Таится, мерзавец, исподтишка бросает.

Шульга вышел из палатки, когда стемнело. Темное гаоляновое поле смешалось с темным небом.

«Как складывается судьба человека, — думал Шульга. — Всю жизнь мне не везло, все мешали либо люди, либо обстоятельства, а теперь фортуна посадила меня в свою колесницу. Дурак я буду, если вывалюсь из нее».

Он осторожно шел, переступая через спящих, обходя кучки бодрствующих.

Недалеко от расположения роты увидел два силуэта. Силуэты курили, сидя на гаоляновых снопах, и вполголоса разговаривали.

— Кто бродит? — спросил голос Свистунова.

— Шульга бродит. Спать хочу, Павел Петрович, да не спится.

— Вы правы, не спится.

Шульга пошел дальше, так же осторожно шагая и перешагивая через лежащих.

Свистунов закурил новую папиросу, торопливо выпустил огромный клуб дыма, укрылся им от комаров и сказал:

— Не знаю, не знаю, Николай!

— Почему же ты не знаешь? Сегодняшний случай чего показательнее! Не умеем ходить по гаоляну. А ведь должны были бы уметь, ведь это наш театр войны. И ходить в атаку не умеем. Скорострельное оружие — и чуть ли не сомкнутые колонны! Ведь нельзя идти в атаку так, как вы там решили с Ширинским: музыка, знамена, батальон за батальоном! По земле до поры до времени надо стлаться, в ямках за камнями лежать — и стрелять, и стрелять… Подползти, поднять и ударить в штыки. Вот это, Павел Петрович, будет настоящая атака. Почему бы нам не применить такую тактику?

— Не знаю, — повторил Свистунов.

— Почему же ты не знаешь, что тебя смущает?

— А как ты будешь командовать: одни солдат лежит за камнем, другой в ямке, третий вообще решил подремать. Кто же, спрашивается, пойдет в атаку? Нет, Ширинский в этом случае прав. Дурак, а тут прав.

— В атаку пойдет солдат! Ему нужно поскорее убить противника, он и пойдет, даже побежит в атаку.

Свистунов задумался. Папироса вспыхнула и осветила его лицо. По всему полю вспыхивали огоньки: мало кто спал в эту ночь.

— Павел Петрович, если мы пойдем с нашими ротами в атаку, а японцы встретят нас шрапнелью и пулеметами, многим ли удастся пустить в дело штык?

— Друг мой, ремесло солдата — ремесло смертное. Как ни крути, дело мы имеем со смертью. Мы смертных дел мастера, и от смерти нам неприлично укрываться.

— Не ожидал я от тебя таких рассуждений, — с досадой сказал Логунов. — Я смерти не боюсь, я русский офицер. Но я хочу не смерти, а победы. Я хочу смерти врагу. Я — командир. Сколько человек уцелеет у меня завтра?

— Очень немного.

— Зачем же заранее соглашаться на бесполезную гибель?

— Почему бесполезную? Во-первых, атака может быть удачна. Значит, тот, кто погибнет при атаке, погибнет с пользой. Во-вторых, есть же воинский дух! Проявление его чрезвычайно важно для армии.

— Разрешить убивать моих солдат для воспитания некоего воинского духа я несогласен.

— Ни твоего, ни моего согласия не спросят, Коля!

— Надо, чтобы спросили!

— Каким образом?

— Надо заставить!

— Чушь все это! — рассердился Свистунов. — Как это заставить? Ты — поручик, я — капитан. Как это мы заставим? Создать, что ли, в армии, по твоему рецепту, общественное мнение?

— Если не общественное мнение, то надо найти управу на них!

Свистунов внимательно посмотрел на поручика, но ничего не увидел, кроме темноты.

— Мальчишество! — наконец решил он. — Какую можно найти в армии управу на начальника? Помнишь, ты рассказывал мне, как Неведомский уговаривал своего генерала?

— Тогда, — тихим, прерывающимся голосом проговорил Логунов, — тогда остается одно….

Он не кончил.

Свистунов сказал укоризненно:

— То, о чем ты думаешь, вот это уж ерунда так ерунда! Какие-то недоучившиеся мальчишки мечтают о всеблагом государстве!.. Ерунда!

— Почему ерунда?

— Ерунда! Противно об этом слушать от офицера.

Логунов обиделся.

— Странно, как иногда хорошие и во всех отношениях порядочные люди, — проговорил он заикаясь, — бывают предубеждены против вещей, о которых они толком не знают. О всеблагом государстве мечтают отнюдь не недоучившиеся мальчишки, а лучшие умы человечества.

Офицеры замолчали. Логунов кашлянул.

— Я пойду отдыхать. — Он поднялся. — Небо-то как вызвездило…

— Да, великолепие.

Закинув головы, офицеры смотрели в небо, но не видели звезд: каждый думал о собеседнике, взволнованный и обиженный.

— Спокойной ночи, — тихо сказал Логунов.

— Спокойной ночи.

Емельянов помогал Коржу устраивать для поручика постель из свеженаломанного гаоляна.

Вечерние облака, сгрудившиеся над полем, напоминали очертания сенцовского леса. Емельянову вспоминалась Россия, деревня… такие же сумерки, только короткие, весенние. В вербную субботу парни рядами становились у паперти и хлестали вербой девок, выходивших из церкви. Сколько было шуму, смеху, задору! Попало тогда Наталье от него. Дул теплый ветер в ту ночь ранней весны. Из церкви вырывались полосы света, окна в избах светились. Лаяли собаки, увлеченные всей этой суетой. Земля под ногами была черная, мягкая. Наталья повернула к нему лицо, блеснувшее из-под платка белизной щек и крупных зубов; «Еще не муж, а как бьешь!»

Емельянов, встревоженный и в то же время умиротворенный воспоминаниями, притащил огромную охапку гаоляна и растянулся на ней.

— Удобно?

— Месяц бы спал, если б не комары.

— Да, комаров и у нас на Суйфуне хватает.

— А хороша там, что ли, ваша земля? — с нарочитым сомнением спросил Емельянов.

— Ты такой земли не видывал. Скажем, тайга! Так это дерево к дереву, без топора и не надейся пройти. Стоит перед тобой тополь, высоты саженей тридцать, толщины… ну, из него лодки выжигают. Или, скажем, зверь в тайге! Ну какой у вас зверь? Хорошо, если заяц да облезлый волк. А охотиться ты и не думай. Охотится пан — помещик. Сам же рассказывал.