Павел Далецкий - На сопках маньчжурии

Вместе с мучительной необходимостью снова перерешить вопрос о бое под Ташичао он почувствовал удовлетворение: правым все-таки оказался он! Не те, в Петербурге, и не Алексеев! Всеми силами наместник задерживал армию на юге, и вот сейчас из-за этого судьба войны на волоске. Армия зависит от нитки железной дороги, как утробный младенец от пуповины. Если Куроки прорвется к Мукдену — армия отрезана, лишена снабжения, окружена. Но Куропаткин спасет армию и Россию: он выйдет навстречу Куроки и задержит его.

Генерального сражения под Ташичао не будет!

Он тут же набросал распоряжение Зарубаеву в отмену последних приказов о том, что отступление окончено.

«Если противник будет наступать превосходными силами, отходите, имея в виду важность сбережения сил для решительного боя».

Написав эти строки, он почувствовал огромное облегчение: решительный бой не сегодня и не завтра! Однако успокоения не ощутил. Желание победить Куроки, этого умного и всегда страшного для него генерала, особенно сильно охватило его во время чтения мордвиновского письма, когда он узнал о происках Гриппенберга. Сейчас, после беседы с Проминским, которая подтвердила правильность его, куропаткинских, взглядов, это желание стало еще острее. Генерального сражения под Ташичао не будет, но там, в горах, будет другое — поединок между Куропаткиным и Куроки. Он покажет Гриппенбергу и всем прочим гриппенбергам там, в Петербурге, кто такой Куропаткин!

Впервые за войну чувствовал он такой подъем. Заложив руки за спину, он прошелся по вагону, приоткрыл дверь, кликнул Торчинова и, когда прапорщик вытянулся перед ним, приказал позвать Сахарова.

Сахаров с удивлением смотрел на светлое лицо Куропаткина, на его сутулую фигуру, которая в эту минуту вовсе не показалась ему сутулой. Куропаткин улыбнулся широкой, простодушной улыбкой.

— Отправляйтесь с поездом к штабу, в Ляоян. Войска здесь не задержатся. Таковы обстоятельства. Куроки идет на Мукден. Я лично покидаю поезд и становлюсь во главе сводного отряда. Все нужные бумажки у меня на столе, ознакомьтесь.

Во вторую половину дня Куропаткин развил лихорадочную деятельность. Он писал записку за запиской. Однако записки эти касались не столько частей, назначенных нанести удар Куроки, сколько частей, которые должны были отступить к Хайчену.

Он не думал о том, что ему следует поехать к войскам, что нужно полнее ознакомиться с обстановкой, выслать разведку, изучить показания китайцев. Все это пугало его массой неизвестного, противоречивого материала. Он не хотел об этом думать, в своем внутреннем подъеме он уверился, что исход сражения будет исключительно благоприятным. Не потому, чтобы к этому были какие-нибудь объективные причины, а потому, что произойдут события, имеющие какую-то иную закономерность и взаимосвязь. Человек, никогда не веровавший в благополучное стечение обстоятельств, вдруг поверил в них.

Во время писания распоряжений ему часто звонили из корпусов, главным образом по поводу новых сведений о противнике. Приходили какие-то дружественно настроенные китайцы к Зарубаеву, Штакельбергу, Мищенке и сообщали, что японцы уже совсем близко, что они и с той и с другой стороны, что их «много-много» и что скоро они будут «шибко много работать», то есть стрелять.

Куропаткин отвечал:

— Я знаю все лучше ваших китайцев. Меры приняты.

Ночью он получил телеграмму от генерала Левестама, командовавшего дивизией на Далинском перевале. Левестам сообщил, что вынужден отступить, потому что на него вышли главные силы Куроки.

Куропаткин ответил короткой телеграммой: «Держитесь. Иду на помощь».

В пять утра главный полевой священник отец Сергий отслужил молебен о даровании победы.

Церковь занимала отдельный вагон.

Окна, занавешенные красными шелковыми шторами, сообщали помещению таинственный полусвет. Тускло поблескивал скромный, но тонкой резьбы иконостас из карельской березы и многочисленные образа, которыми напутствовали Куропаткина при отъезде в Действующую армию. Перед благословением Троице-Сергиевской лавры — иконой «Явление богоматери преподобному Сергию» — мерцала неугасимая лампада.

Куропаткин стоял выпрямившись, опустив руки, изредка шевеля губами, сутулый, располневший, одетый не по-походному.

Отец Сергий обратился к нему с кратким словом:

— «Со щитом или на щите!» — так говорили древние. Мы же, смиряясь под крепкую десницу божию, скажем тебе, возлюбленный и доблестный вождь наш: освящаемый молитвами церкви, напутствуемый благожеланиями России, иди и сверши свое дело. Господь с тобою, сильный муж!

Куропаткин приложился ко кресту и решительным шагом вышел из вагона. Торчинов держал под уздцы белого коня. Фотограф со своим ящиком устроился около фонарного столба.

— Ваше высокопревосходительство! — обратился Сахаров. — Минуту неподвижности для всеобщего…

Куропаткин как бы нечаянно поднял руку по направлению к сопкам и застыл.

Неподалеку расположилась группа иностранных военных корреспондентов: они не смели приблизиться к всегда суровому, замкнутому командующему Маньчжурской армией.

Но сегодня Куропаткин сам приблизился к ним. Впереди стоял Люи Нодо, корреспондент парижского «Журналь».

Алешенька Львович увидел: ясная улыбка человека, знающего что-то свое, затаенное, осветила лицо Куропаткина.

— Передайте, — обратился Куропаткин преимущественно к Нодо, — передайте всем, что мы смело идем навстречу нашему противнику и… с полным упованием.

Было утро. Утреннее солнце, еще не жаркое, еще не истомляющее, омывало мир. Оно именно омывало его, снимая пелену усталости, дряхлости, страдания. Все предметы — далекие фанзы, деревья, высокие прозрачные облачка, люди и животные — были новы, полны сил и возбуждали самые поэтические чувства.

Так все окружающее и воспринимал Алешенька Львович, радостно отдаваясь ритмичному ходу коня, ветру, дующему с гор, посвежевшей за ночь зелени и приливу новых радостных дум о Куропаткине.

Куропаткин ехал впереди. За ним Торчинов с биноклем на шее, с подзорной трубой на боку — с предметами, которые могли в любой момент потребоваться Куропаткину. К седлу он приторочил складной бамбуковый стульчик. Где угодно можно было поставить этот стульчик, и командующий мог спокойно сидеть и руководить боевыми действиями.

Остен-Сакен, всегда оживленный и веселый, грустно сказал Ивневу:

— Все-таки излишне! Ну зачем командующий отправляется туда сам? Бросил армию! — Он помолчал, потом заговорил снова: — Как хотите, а это безумная смелость — нас несколько человек, казаков сотня, едем мы через неведомые горы. Вдруг что-нибудь произойдет с Куропаткиным?