Николай Корсунов - Мы не прощаемся

— Заглянул Осю Пустобаева проведать, а тут, зрю, и у его шабра огонек. Дай, думаю, зайду, навещу и Маркелыча. — Мартемьян Евстигнеевич подтащил к кровати стул. — Что это вы расхворались оба с Осей? У тебя грудь, сказываешь? — Никто ему ничего не говорил, но старик привык угадывать чужую мысль по глазам и выражению лица. — А у Оси дизентерия. Васюничка сказывает, пятый день не могут остановить.

Марат, хлопая себя по коленкам, раскачивался в смехе. Иван Маркелыч тоже поперхнулся смехом и долго кашлял. Оба слышали, что Пустобаев слег после той ночи, когда Мартемьян Евстигнеевич встретил его с топором. Откуда было знать сомлевшему от страха Пустобаеву, что старик еще со дня ушел в пойму талов нарубить для плетня, да на обратном пути засиделся у Астраханкиных. Мартемьян Евстигнеевич догадался о состоянии Осипа Сергеевича по вытаращенным глазам и помертвелому лицу, по тому, как выронил он мешок.

— Да не трясись ты, как сатана перед крестом! — сказал он ему. — Убивать я тебя не стану, паскуду, рук не хочу марать. Я тебя жалую животом и волей, потому как ты хороший фельдшер, дело знаешь и приносишь колхозному обществу пользу. А поймаю вдругорядь с рыбой — не гневайся...

Когда и хозяин, и его гость отсмеялись, Мартемьян Евстигнеевич заявил:

— Завтра встанет. Должо́н встать. Я сказал, зима трудная, скоту не резон пропадать из-за твоего живота.

Покалякав еще минут десять о том, о сем, Тарабанов надел полушубок и взялся за фуражку.

— Идтить надо. По-над Уралом пошатаюсь, глядишь, какого браконьера прищучу. Они ж — чисто короста, не враз изведешь.

Остался после него запах водочного перегара. Иван Маркелыч вздохнул. Марат понял этот невеселый вздох.

— Павел Кузьмич с главврачом района советовался. Тот обещает устроить Мартемьяна Евстигнеевича в областную больницу, говорит, обязательно излечат. — Марат глянул на часы: — Время позднее, пора и честь знать. — Допил остывший чай и тоже поднялся. — В общем, Иван Маркелыч, Ильин и Грачев «в принципе» не против, после выборной кампании бюро парткома вернется к этому вопросу.

— Осрамили человека, а теперь...

Марат согласен был, что осрамили, но в то же время осуждал Савичева: он уже не мальчик, чтобы делать неосмотрительные поступки и толкать Ирину на преступление. Свою ошибку Савичев осознал еще тогда, когда Марат, проводив расстроенную Ирину, пришел к нему. Но, очевидно, прочувствовал ее умом и сердцем только после бюро парткома.

И все-таки главная вина во всем этом не его, а руководителей района. Вот поэтому за председателя Савичева нужно было бороться.

В конце февраля зима начала заметно сдавать. Мяк под ногами снег. На сыром ветру гулко хлопало вывешенное белье. Рыхлые тучи расползались, разваливались, обнажая небо. А ночи настаивались на сытных черноземных запахах, идущих из-под волглого снега, становились тихо-задумчивыми, прозрачными. И в этой тишине редко, нерешительно тюкала первая капель.

Для многих забродинцев это были дни ожидания, дни сложные, насыщенные событиями...

Горка Пустобаев встречался с Нюрой-расколись, преданно смотрел в ее глаза, клялся в любви, а ночами, поплотнее закрыв изнутри окна, заучивал молитвы. Поступать в академию он передумал. Условия поступления в нее казались очень сложными. Надо было знать ветхий и новый заветы, нравственное богословие, общую церковную историю, греческий и латинский языки... Семнадцать дисциплин — таков был минимум испытаний в академию. Хотя Бова Королевич и говорил, что все не обязательно учить, примут и так, ибо не хватает учащихся, Горка, однако, решил податься в семинарию, там требовалось знать лишь молитвы. Правда, многовато, что-то около тридцати, но при его, Горкиной, усидчивости и умении механически запоминать самое непонятное, это не представляло проблемы, тем более, что впереди были еще многие месяцы зубрежки.

Прежде чем браться за молитвенник, Горка пробегал взглядом правила приема в духовные школы:

«Поступающие в первый класс духовной семинарии подвергаются испытаниям в твердом и осмысленном знании наизусть следующих молитв...»

И потом приступал к начальным: «Слава тебе, боже наш, слава тебе», «Царю небесный», «Святый боже», «Пресвятая троица...»

Главным экзаменатором и консультантом была мать. Отец смотрел на их зубрежку без особого энтузиазма: «Бесперспективно! Хотя, конечно, в смысле короткого времени — неплохо, полагать надо, неплохо...»

Горку мутило от молитв, но он заучивал их, потому что жизнь, взаимоотношения с Андреем, с забродинцами казались ему невероятно сложными и противоречивыми, он уставал от необходимости идти в ногу со временем, читать газеты, посещать политзанятия, спорить о международных проблемах. Ему хотелось тишины, покоя и полного материального достатка.

К тому же он начинал чувствовать себя отрезанным ломтем. Отец написал заявление на Андрея с Ириной, а половина поселка не здоровалась с ним, Георгием. Горка знал, что родители денег и всякого добра накопили порядком, но он к этому богатству доступа не имел, отец бросал лаконично: «Своим умом наживай!» Видимо, Василиса Фокеевна дала ему точную характеристику, обронив как-то: «Жадный, из-под себя ест!» Затаив зависть и злобу, Горка поклялся нажить все «своим умом», прикатить, как Бова Королевич, на великолепной «Волге» и увезти свою забавушку, любезную свою Нюроньку. Она поедет, она любит его! Да и прикатит он уже не служителем культа, а, скажем, простым советским служащим, осознавшим свои заблуждения и порвавшим с религиозными путами. От прежнего общения с церковью у него останутся лишь «Волга» и пухлая сберкнижка.

С Андреем Горка держался словно с чужим. Андрей тоже, кажется, перестал замечать его. И все же Горка по-прежнему побаивался бывшего приятеля, хотя и глядел на него свысока: «Баран пусть остается с баранами. А с меня — хватит».

Неспокойно чувствовал себя в эти дни и Владимир Борисович Заколов. Во-первых, не удалось доказать виновность Вечоркиной в смерти ребенка, а отсюда сам собой отпал вопрос о наказании фельдшера. А тут еще снятие и предполагаемое восстановление Савичева. Ощущение у Заколова было такое, словно находился он между молотом и наковальней.

— Вам пора серьезнее разбираться в поступках людей, Владимир Борисович, — сказал на днях Марат Лаврушин. — Где вы очень зорки, а где — куриной слепотой страдаете.

— Вы, очевидно, намекаете на якобы имевшийся между мной и Пустобаевым сговор? Так вас надо понимать?

— Да, именно так! — ответил Лаврушин. — Иначе вы не съели бы пойманного осетра вместе с Пустобаевым.

Заколов возмутился. И напрасно. У Лаврушина были доказательства: когда Пустобаев при встрече с дедом Тарабановым выронил мешок, то из него вывалилась половина осетра. Не мог Осип Сергеевич потерять вторую половину на пути от Заколовых до своего дома.