Андрей Упит - Северный ветер

Широко задуманная упитовская серия романов о Робежниеках осталась неоконченной — фашизм, поработивший Латвию в 1934–1940 годах, не дал писателю возможности продолжить ее. Автор предполагал в последующих романах показать революционное движение тридцатых годов в новых условиях борьбы, под руководством Коммунистической партии.

Если бы Упиту удалось целиком осуществить свой художественный замысел, он довел бы действие «Робежниеков» до победы советской власти в Латвии и создал бы грандиозную эпопею борьбы трудящегося крестьянства за землю как источник счастья, за землю как всенародную собственность, за советский строй как самый демократичный строй в мире. По замыслу серия романов А. Упита созвучна с трилогией выдающегося украинского современного писателя Михайлы Стельмаха — «Хлеб и соль», «Кровь людская — не водица» и «Большая родня».

В советское время А. Упит не вернулся к «Робежниекам». Он написал величественные эпопеи «Земля зеленая» и «Просвет в тучах», тоже показывающие, как латышский народ шел к революции 1905 года.

4 декабря 1967 года народы СССР отпраздновали 90-летие со дня рождения великого мастера художественного слова — Андрея Мартыновича Упита. Это был праздник Героя Социалистического Труда.

Карл Краулинь

Падают редкие, мелкие снежинки. Падают весь день, но не могут покрыть улицы и крыши пеленой поздней осени. Наверху, на карнизах и водосточных трубах, еще держится иней. А внизу — мостовая, тротуары и ступеньки подъездов — все темное, мокрое. Тысячи ног приминают слякоть дочерна.

Порой резкие порывы северного ветра врываются в переулки и, крутя, несут мокрые хлопья снега, но они, рассыпаясь, тают под ногами пешеходов на темных, покрытых грязью тротуарах. Разозленный неудачей, ветер сечет лица прохожих сухой, жгучей стужей. Треплет легкую одежду и наспех наброшенные платки женщин, нещадно обжигает лица мужчин.

К вечеру дует уже из-за каждого угла. Гремят жестяные вывески. На чугунных столбах надсадно поскрипывают фонари. Свистит, завывает во всех углах и щелях.

Но толпы на улицах не редеют. К вечеру черный людской поток становится гуще, стремительней, возбужденней. На перекрестках то и дело вскипает бурливый прибой и, будто гонимый тем же ветром, вместе со снежным вихрем разливается по улицам. Волной катится по главной улице навстречу мириадам мелких снежинок людской поток. Вздымаясь, он все растет и ширится на глазах, словно вот-вот обрушится на фасад богатого особняка. Наверху в окне шевелится шелковая занавеска, и чья-то рука, унизанная кольцами, нервным движением придерживает бахрому, а испуганный взгляд исподтишка наблюдает. На площади, где встречный ветер резче, поток разветвляется, дробится, чтобы затем слиться снова. Впереди, за серой церковью, над единственным рядом деревянных домишек, возвышается песчаный холм, дочерна облепленный людьми. В сумерках сквозь снежное облако уже не различить отдельных очертаний, не видать, как вновь нахлынувшая волна широким потоком растекается по пригоркам, лощинам и склонам. Тому, кто очутился в самой гуще, не приходится выбирать — направо или налево. Остается идти по течению. Не успеешь послушать оратора, который разъясняет, чего добиваются трудящиеся в этой революции, как волна несет тебя дальше. А там — другой оратор говорит об основных экономических причинах движения и призывает к борьбе, которая не должна прекратиться даже тогда, когда цели сегодняшнего дня будут достигнуты. Далеко-далеко — насколько хватает глаз — все запрудила плотная толпа. Любой бугорок — трибуна, где один за другим сменяются охрипшие, но неутомимые ораторы. [1] Любой бугорок — трибуна, где один за другим сменяются охрипшие, но неутомимые ораторы. — 20 октября 1905 года, во время всеобщей Всероссийской стачки, в Риге, на Гризинькалне (ныне — парк 1905 года) состоялся грандиозный массовый митинг. В нем участвовало около ста тысяч человек. Ораторы с тридцати трех трибун выступали на латышском, русском, литовском, немецком и эстонском языках. Впечатления от этого митинга, на котором Упит сам присутствовал, он приводит в начале романа.

Теперь совсем не то, что в первые дни. Тогда каждый оставался там, куда его принесло. С жадным вниманием впитывал он каждое слово выступавшего. Неведомое, долгожданное, свободное слово. Будто изнуренный жарой, жаждал сверкающей капли прохладной воды, — хоть смочить иссохшие губы. Первая жажда миновала. Теперь хочется услышать, о чем говорят один, другой и третий. Услышать и сравнить с собственными мыслями и переживаниями, найти опору своим стремлениям и утвердиться в своей правоте и непреклонности.

Хочется черпать силу и отвагу в этой взбудораженной массе искавших и обретших, слиться с ней и ощутить то же, что и она: разумом, чувствами, всем существом. Нервы напряжены, в глазах рябит при виде бурливой толпы, густо усеявшей холмы и темные улицы. В ушах рокот освободившегося ото льда моря, хочется объять его от края до края, избороздить вдоль и поперек, почувствовать себя живой каплей, которая вместе с другими несется и вздымается ввысь.

Ветер со свистом проносится по песчаным холмам. То мелкой крупой сечет лицо, то влажными хлопьями осыпает плечи. Толпа колышется, и снежинки слетают с одежды, втаптываются ногами в сырой песок, тают от теплого дыхания и темными слезами каплют со шляп и поднятых воротников. Вьется, кружится ветер по холмам, мчится вдаль и в оголтелой пляске, будто лохмотьями изорванного занавеса, опутывает церковную башенку.

Смеркается. Изредка внизу блеснет кое-где красный огонек. Из боковой улички показались всадники. Движутся медленно, нерешительно, словно не зная куда. Казаки… Едут мимо — это ясно. А все-таки кажется, что вот-вот они свернут. Оратор умолкает, глядит на всадников. Тысячи слушателей оборачиваются и смотрят на них, — горячая ненависть вместе со снежным вихрем летит в их сторону. В сумерках то там, то здесь тускло поблескивают револьверы. Слышатся гневные возгласы. Минутное замешательство, и толпа снова приходит в движение. Со всех трибун раздаются сдерживающие, успокаивающие слова. К чему напрасные столкновения? Силы надо беречь для решительной схватки, где будет дорога каждая рука, каждая капля крови и каждая искра гнева. Волнение постепенно гаснет. И снова тысячи ног приминают песчаные бугры.

Ян Робежниек почувствовал себя вдруг как-то неуверенно. Кто знает, что еще может случиться здесь, когда стемнеет. Совсем недолго блуждал он в толпе и прислушивался. С него хватит. Ничего нового, неведомого… Вынимает часы, — пусть стоящие рядом поймут, что ему некогда: конечно, он охотно остался бы, но торопится. Осторожно протиснувшись сквозь толпу, пробирается по тропинке меж двумя холмами. И, только удалившись, ощущает, какая притягательная сила в этой бурлящей массе. Может быть, вернуться, стать на трибуну — и пусть люди с напряженным вниманием ловят из его уст свободное, вдохновенное слово. Но ему ведь некогда.