Андрей Упит - Северный ветер

Сниедзе готов поделиться с Зиле своим чувством радости, но так и остается с раскрытым ртом. Со стороны имения один за другим доносятся два раскатистых выстрела.

На мгновение они припадают к земле. Но тут же вскакивают и пускаются бегом. Зиле впереди, Сниедзе за ним. Согнувшись, тяжело дыша, ни о чем не думая, не оглядываясь. Они видят только лес впереди и эту узкую полоску поля, которая на глазах у них становится все уже и уже.

Наконец-то замелькали вокруг голый кустарник и запорошенные снегом ели. Снегу намело здесь много, местами он выше колен. Они устали — и от бега в гору, и от волнения, но теперь не время отдыхать. Бежать, бежать, чего б это ни стоило.

Кажется, кусты недостаточно заслоняют их и головы все еще видны среди редкой поросли елок и ольхи. Приходится пригибаться, и это утомляет больше, чем бег.

Зиле вдруг останавливается и круто оборачивается. Позади шелестит кустарник. Ни имения, ни парка, ни берега Даугавы — ничего уже давно не видно. Они стоят на темной опушке елового бора. Алеет небо, и внизу от этого еще темнее. Лес шумит глухо и успокаивающе.

— Ну, теперь пусть гонятся хоть до утра!.. — кричит Зиле во весь голос. — Следов наших и целая свора не отыщет. Сейчас, пожалуй, часов десять. Если идти всего по пять верст в час, и то завтра к шести пройдем сорок… — Он хватает руку Сниедзе и трясет ее. — Вот, брат, выиграли мы с тобой жизнь…

Уверенно раздвигает он заснеженные ветки. Сниедзе идет за ним следом.

В густом лесу снег лежит тонким слоем. Ноги бесшумно скользят по мху. Идти легко и приятно.

…В подвале замка лежащий близ окна Витол просыпается от какого-то шума. Целый день его мучили тягостные думы, а чуть он заснул, начались кошмары. Бормоча спросонья, он ворочается на ледяном полу. Ужасно холодно. Он пробует укрыться с головой коротким пальто. Сверху как будто и теплее, но бока мерзнут. Спать невозможно. То и дело приходится ворочаться с боку на бок.

Из окна дует, что ли? Витол смотрит туда. Кажется, там что-то не в порядке. Тут он вспоминает странный шум — во сне это было или наяву? Витол вскакивает и бежит к окну.

Сквозь распахнутые створки дует в лицо резкий ветер. Все понятно… Он начинает лихорадочно припоминать то, что слышал и видел днем, торопливо подходит к противоположной стене, наклоняется и шарит… Так и есть. Зиле и Сниедзе удрали.

В первое мгновение он готов поддаться соблазну. Но тут же подавляет его. Другие намерения берут верх. Он знает, что ему делать.

Витол стучит в окованную железом дверь. Спящие просыпаются, вскакивают. Больные начинают громче стонать. Снаружи доносится грозный голос часового.

— Отворите! — кричит Витол изо всех сил. — Двое арестованных сбежали.

Раздаются два выстрела. Слышен топот ног, грохот прикладов и звон шпор. Двери распахиваются. Драгуны вваливаются в подвал. Проклятья, ругань, угрозы…

Витола вызывают в канцелярию.

Это начало его карьеры. В подвал он уже больше не возвращается.

Погода пасмурная, ветреная. Иссиня-черный, грузный небосвод опоясывает землю крепостным валом.

Земля, кажется, свыкается постепенно с навалившейся на нее тяжестью. Дороги оживляются. Жизнь и человека не так-то легко задушить. Даже трава пробивается из-под камня бледными ростками — вот-вот зазеленеет.

Едут порожняком, едут нагруженные, шагают с котомками за плечами и палками в руках. Уже слышатся громкие разговоры и даже смех.

Последней в волости сожгли усадьбу сбежавшего Зиле. И все! Где-то вдали еще, чуть ли не каждую ночь, вздымаются зарева. Однако никого это уже не пугает и не огорчает, как первое время. Ко всему привыкает человек. Какое ему дело до чужих горестей. Он думает только о себе и своем дворе.

Возле дома управляющего имением, у дверей канцелярии карательной экспедиции, с утра до сумерек мерзнут толпы людей. Многие ожидают по три дня, пока не доберутся до начальства, терпят насмешки драгун и всякие издевательства. В канцелярии всегда торчит какой-нибудь проситель.

Сам фон Гаммер заходит только в редких, особо важных случаях. В канцелярии попеременно работают его помощники и Карлсон… Счастливым чувствует себя тот, кому удается попасть к молодому, приветливому Павлу Сергеевичу. Другой офицер не лучше самого ротмистра. К тому же он редко бывает трезвым. Не успеет посетитель переступить порог, как тот уже орет на него, и бедняга уходит еще более подавленным, чем пришел.

Сюда чаще всего являются отцы и матери просить за своих арестованных сыновей. С раннего утра до темноты мерзнут они перед дверью управляющего, поверяя друг другу свои горести.

Каждый говорит только о себе, о своих бедах. Каждому это кажется единственно важным. Никто не слушает того, что рассказывает другой. Кивнут головой, пробормочут что-нибудь для вида, а продолжают думать о своем и спешат поделиться этим.

Там, перед начальством, каждый на свой лад старается выгородить близкого человека. Вначале господа выслушивали внимательно, приказывали Карлсону все записывать. Вскоре стало ясно, что просители врут без зазрения совести и невиновных нет вовсе. Тогда они стали перебивать их на полуслове и гнать вон. Им надоели жалобы и слезы.

— Я желал бы знать, — с отвращением говорит коренастый офицер, — найдется ли среди всего этого народа хоть один честный человек, который говорил бы правду? Не начинает ли колебаться и ваш оптимизм, Павел Сергеевич?

— Не понимаю, о каком оптимизме может идти речь… — отвечает тот уклончиво. Поднимается и выходит, громко стуча каблуками. Ему все надоело, опротивело.

Его настроение передается и коренастому.

— Довольно! Марш отсюда! — кричит он и стучит кулаком по столу.

Равнодушный, ко всему привыкший солдат выпроваживает за дверь плачущую, сгорбленную старуху.

— Никого больше не пускать. Пусть идут домой. Никого не желаю видеть!

Толпа медленно рассеивается. Делясь друг с другом своими бедами, люди пробираются к дороге и, словно усталые, отбившиеся от стада животные, бредут по ней.

Только не домой. Разве найдешь утешение в пустом доме, с глазу на глаз со своим несчастьем. Большинство спешит к волостному правлению. Там уже очередь…

Писарь Вильде сидит в кресле начальства — развалясь и засунув руки в карманы. Толстая позолоченная цепочка от часов тянется через всю грудь от одного кармашка до другого.

— И что вы ко мне ходите, — цедит он слащаво, с оттенком грусти, хотя глаза его злорадно поблескивают, разглядывая толпу просителей. — Что я могу… Вы же знаете, как я несправедлив к беднякам и безземельным. Я никуда не гожусь. Меня следует выгнать, предать народному суду. Даже расстрелять.