Алексей Кирносов - Перед вахтой

— Папа, перемени тему, — сказала Нина.

— Прости, забылся, — нахмурил лоб Герасим Михайлович, — Словом, уважаемый гардемарин, не увлекайтесь малыми формами, ибо это не увязывается с вашей крупной фигурой… Замахнитесь на недосягаемое. Стремитесь к нему, не боясь лишений и большого труда.

— Он храбрый, — с удивленной лаской в голосе сказала Мина.

Вдруг она поцеловала его. Герасим Михайлович кашлянул, Поднялся со стула, корректно отводя глаза.

— Пожалуй, мне пора в филармонию, — произнес старик.

Антон сообразил, что музыканту совершенно незачем в день приезда идти в филармонию, что надо ему отдохнуть с дороги и не стоит выпроваживать человека на улицу ради дюжины торопливых поцелуев. Все равно через полчаса кончается увольнение.

— И мне пора, — сказал он просто и убедительно, отнимая у Нины руку. — Время вышло.

— Бедняга, — усмехнулась Нина, поняв его. — Я провожу тебя до училища. Ты пока не уходи, папа.

На улице уже точил сугробы март, суля простуды. Воробьи напрасно шарили на мостовых, обманутые рефлексом, выработавшимся во времена гегемонии гужевого транспорта. Антон втянул носом воздух, теплый, влажный, балтийский Он властно напоминал о просторах, которые начинаются там, западнее, за молами порта. В сравнении с ними суетливый город со скучными углами улиц и приземистыми, убоявшимися неба домами заслуживал снисходительной усмешки. Он не был нужен Антону, этот угловатый, задымленный и приструненный порядками город. Патанджали велит жить среди природы. А море разве не природа?

— В это время года наши предки уже начинали смолить свои ладьи, — сказал Антон.

— Не очень торопись, — отозвалась она, понимая. — Сам же потом будешь скучать и писать минорные письма.

— А я и не рассчитываю на одни пряники, — сказал Антон.

Весне сопутствует вдохновение. Антон сочинил «Красную Шапочку» единым духом, правда, дух сей стал теперь полным, ритмическим и подконтрольным. Энрико Ассер записал поэму, и она распространилась во многих копиях по ротам и курсам, и начальство, усмотрев в ней здоровую критику буржуазного псевдоискусства и не усмотрев скользких намеков и поползновений на подрыв воинской дисциплины, благосклонно одобрило сочинение.

А Ральф Сарагосский, получив рукопись, принялся сокращать и выискивать прострельные хохмы.

— И вот что характерно, — говорил Ральф, — у массового зрителя крепко бронированная душа. Тонкой шуткой на английский манер ее не поразишь. Если уж вы так настаиваете, оставляйте и тонкие шутки, но уверяю вас, что их оценят лишь редкие знатоки.

Билли Руцкий изловил Антона после занятий и потребовал:

— Дай честное слово, что ты в Инку не влюбился!

— Ох, босяк… — вздохнул Антон в изнеможении. — Ну честное слово. Честное-пречестное. Распронаичестнейшее в пятой степени, умноженное на суперсверхчестнейшую клятву.

— Тогда держи. — Билли протянул ему помятый в кармане конверт. — Дашь прочитать?

Антон разорвал конверт, быстро пробежал глазами небольшое письмецо. Ничего такого, чего нельзя было бы знать Билли, в нем не было, и даже сочившееся из строчек благоговение перед Алексеем не было для Билли ошарашивающей новостью.

— Ничего потрясающего, — сказал Антон. — Читай, если не стыдно.

Ему не было стыдно. Он выхватил листок из руки Антона, впился в него глазами, и страдание было выписано на его позеленевшем лице крупными буквами.

— А это что? — выговорил Билли с хрипом. — Это что значит: «…и не раз бродила по краю пропасти, из которой уже не выберешься, и нечем мне утешиться в моей биографии. И только две вещи поддерживают сейчас мой ослабевающий дух: тетрадка с цитатами из великих людей, которую я вела в седьмом классе (ох, какая я тогда была хорошая, идейная, умная и нравственная!), да эта наша с тобой ночь в Риге у Вальки. А после нашей ночи утро было радостным, ты особенный, друг мой, ты духовный брат моего Алеши, и клянусь, что я исполню твой завет…»

— И ежику понятно, — пожал плечами Антон. — Ничего не было, одни разговоры.

— От чего же ей наутро было радостно? — проклокотал Билли. — От разговоров?

— От разговоров! — уверил Антон и вдруг стал понимать, что звучит это не совсем правдоподобно. — В общем, ты мне надоел, Билли, — тихо рассердился он. — Ступай, пожалуйста, к черту.

Мимо них прошел Дамир Сбоков, посеревший, помятый, в погонах рядового. Взгляд его, прежде блиставший лишь перед строем, сейчас и вовсе угас, и только походка у него сохранилась командирская, уверенная, хозяйская, исключающая всякую распущенность.

— Его даже в отпуск не пустили, — сообщил Билли.

— Жаль человека, — сказал Антон искренне.

— Я бы на твоем месте не жалел.

— Мне жалко всех, кто втридорога платит за свои удовольствия.

— И все-таки его жалеть я бы на твоем месте подождал.

— С чего бы это? — насторожился Антон.

— Говорят, он получал удовольствия, за которые вовсе не платил.

— Например?

— Зачем переносить сплетни. Может, это и неправда.

— Ты говоришь таким тоном, будто эти сплетни касаются меня.

— Ну, не совсем тебя, — помялся Билли. — Всего лишь твоих знакомых.

— Давай выкладывай, — приказал Антон.

— Я не хочу переносить сплетни, — повторил Билли, но по лицу было видно, что сплетня эта вот — вот спадет с кончика его языка.

Антон сжал его плечи так, что Билли захрипел.

— Отпусти, бык сумасшедший! — взмолился он. Антон отпустил.

— Говори, что знаешь!

— Ничего я не знаю. Слышал нечаянно в курилке пятого курса, что Дамир проводил время со старой знакомой, пока ты был в Латвии.

Шатнулся паркет под Антоном, он сунул руки в карманы и пошел прямо, мимо отскочившего Билли, и шел так, пока не уперся в доску с красным пожарным инвентарем. Он повернулся на сто восемьдесят градусов и опять пошел прямо, и наткнулся на Билли, который на этот раз не отскочил.

— И как он проводил время? — задал Антон идиотский вопрос.

— Видишь ли, за ними никому не удалось подглядеть, — ответил Билли. — У этой его старой знакомой отдельная квартира.

Неведомо, как Антон очутился в каморке под парадным трапом, где уборщица важных канцелярий Аня хранила свои ведра, швабры и тряпки. Опомнившись, он удивился своему неудобному сидячему положению на перевернутом ведре, но некоторое еще время не менял позы, рассуждая. По мере того как он сопрягал в уме все, что известно ему о Нине, о Дамире и о себе, крохотное душное помещение становилось ему все более неприятным, и ручки швабр торчали все более враждебно, а развешанные на тонком штерте лохмотья тряпок намеренно оскорбляли его дырами и бахромой. Наконец, стало совсем омерзительно, и он выскочил из каморки, подумав, какой будет стыд, если кто его тут заметит. Но никого не было поблизости, а капитан Барышев вышел из своего распорядительно-строевого отдела, когда Антон уже занес ногу на трап. Все темное, звериное улеглось в душе, вернулось под замок в отведенный ему подвал, и Антон с благодарностью помянул Патанджали, вразумившего его насчет того, что в каждом событии жизни надо сперва отыскивать добрый человеческий смысл и следует быть заранее уверенным в чистоте и благородстве людских намерений, а не наоборот. Попутно он поблагодарил Патанджали за то, что тот научил его дышать полным дыханием: ибо дышащий суетливо и с перебоями не в силах сосредоточить свое внимание на нежном ростке добра.