Л. Пантелеев - Том 3. Рассказы. Воспоминания

Марья. Садись, ешь…

Михайла (стоит, потирает руки) . У Маслюковых, понимаешь, засиделся. Мужики собрались. Побеседовали. То да се. Все-таки оно на людях как-то и дышать легче. (Садится, оглядывается.) Слыхала, мать? Наши-то, говорят, опять наступают.

Марья (испуганно) . Тс-с-с… «Наши»! (Оглянулась.) За «наших»-то нынче, знаешь, головы снимают.

Михайла. А шут с ним! Пускай снимают. Тоже не жизнь. (Берет ложку, ест.) Н-да. А еще такой слух есть, что будто опять к нам в село каратели едут.

Марья. О господи! Это кто ж тебе говорил?

Михайла. Да волостной этот, черт, сказывал как будто. Если, говорит, партизан не найдут, — ни одного человека в живых не оставят.

Марья. Ох уж эти мне партизаны!.. Тьфу на них! И так уж никакого житья нет, а они, колоброды…

Михайла. Ну, ну, помолчи, матка… Ладно. Не понимаешь, так и молчи. (Ест.)

Марья. Только народ баламутят… Это все Дунька эта, Огарёва… Статное ли дело — девчонка, комсомолка, с немцами воюет! Из-за нее, проклятущей, все семейство ихнее постреляли. Сколько народу погибло…

Михайла. Ладно, ешь, помалкивай… (Вдруг вспомнил что-то, хлопнул себя по лбу.) Эх, старая дубина!

Марья (испуганно) . Ты что?

Михайла. Да забыл совсем… (Поднимается.) Иду сейчас, понимаешь, мимо Кочетковых, а тут этот… как его… Володька, что ли? Сони-то Минаевой, которую повесили, братишка. Сунул чего-то: «Вам, — говорит, — дедушка, телеграмма…»

Марья. Какая телеграмма? От кого?

Михайла. Н-да. Сунул и говорит: «Читать, — говорит, — можно, только осторожно». (Идет к дверям, роется в карманах своего драного зипунишки.)

Марья. А, брось ты!.. Небось пошутил над тобой, старым…

Михайла. Да! Хорошие теперь шутки… (Достает записку.) Вот она! Эвона! А ну-ка, старуха, засвети огонька, почитаем.

Марья, что-то сердито бурча, раздувает огонь и зажигает маленькую керосиновую лампочку-фитюльку. Старик достает из-за божницы очки, напяливает их и привязывает веревочками.

Марья. О господи, господи… Тьфу! Погибели на вас нет. Уж и так второй год без карасина живем, а тут — на всякие глупости…

Михайла. Ладно, старая, не ворчи. Не тужи, будет тебе еще карасин. (Развернул записку.) А ну, почитаем давай, что за телеграмма такая. (Читает по складам.) «Дя-дя Ми-хай-ла, се-год-ня ве-че-ром я, ес-ли мож-но, приду к вам ночевать…»

Марья. Чего? Кто придет? Это кто пишет?

Михайла. Постой, постой… (Читает.) «Если вы позволите и если у вас все в порядке, поставьте, пожалуйста, на окошко огонек. Я приду так около семи часов…»

Марья. Это кто же пишет?

Михайла (чешет затылок) . Гм… «Ога-рё-ва Дуня».

Марья. Что-о-о?! Дунька?!! Да она что — очумела? К нам ночевать просится?

Михайла. Тихо, старая, тихо. Значит, у нее дело есть, коли просится. Без дела бы небось не пошла.

Марья (кипятится) . Да что это она, в самом деле, бессовестная!.. Стыда у нее нет?! Мало, что сама в петлю лезет, и людей туда же тянет!..

Михайла (чешет затылок, смотрит на ходики) . Н-да. В семь часов. Сейчас без десяти. (Берет лампочку, потом, подумав, ставит ее обратно на стол.)

Марья. И так уж никакого житья от этих немцев проклятых нет. Уж второй год не живем, а одну муку-мученическую принимаем. У кого все хозяйство разорили, у кого девку повесили… Там, слышно, убили, там — сожгли, там — на каторгу угнали. Только нас одних, стариков, кажись, и не трогают. Ну, и сиди спокойно, и радуйся. Дожить бы до смертного часа и — аминь, слава тебе, господи…

Михайла (чешет затылок) . Эх, баба! Эх, дура ты, баба! Эх, какие ты, баба, неумные слова говоришь. «Не трогают»! А сердце твое — что? — не трогает, что по нашей русской земле поганые немцы ходят?!

Марья (тихо) . Мало ли… (Берет лампочку, держит ее в руке.) Терпеть надо.

Пауза.

И чего это она, в самом деле, к нам вдруг полезла? Что уж — по всей деревне и ночевать ей, кроме нас, негде? Тут у нее крестный живет, там тетка… Тоже, скажите пожалуйста, свет клином сошелся…

Михайла. Нет, это не говори, это она хитро придумала. Это она, девка-то, сообразила. У других — что? У кого сын в Красной Армии, кто сам у немцев на подозрении. А мы с тобой вроде как два старых грыба живем, век доживаем.

Пауза.

А может, и верно? А? Избенка-то у нас махонькая, и спрятать негде. У людей хоть под полом можно ночь переспать.

Марья (ехидно) . Да? Вот как?! Под полом? Это зимой-то? Эх ты — мужик! Дурак ты, мужик! Девка из лесу придет, намерзла небось как цуцик, а ты ее — в подполье! Вот и всегда вы так, мужики, к нашему женскому сословию относитесь… Нет уж, извиняюсь, не бывать по-твоему! (Ставит на окно лампочку.) Вот! Милости просим!

Михайла (смеется, обнимает жену) . Эх, матка, матка… Хорошая ты у меня, матка…

В окошко стучат.

Марья. Эвона! Уже! Легкая она на помине.

Михайла (заглядывая в окно) . Кто? Что? Иду, иду, сейчас…

Уходит и почти тотчас же возвращается. В избу вваливается запорошенный снегом немецкий офицер, обер-лейтенант. За его спиной — с автоматом у живота — немецкий солдат.

Офицер. Хайль Гитлер! Шприхьт хир йеманд дойтч? Найн? (К Михайле.) Ду! Шприхьст ду дойтч? [4]

Михайла (машет рукой) . Нет, нет, не бормочу я по-вашему. Извиняюсь, ваше благородие.

Офицер (ломаным русским языком) . Э-э-э… кто есть хозяин?

Михайла. Я хозяин.

Офицер. Это есть деревня Ифановка?

Михайла. Так точно, Ивановское село.

Офицер. Где имеет жить староста?

Михайла. Староста… он, ваше благородие, туточки вот, около белой церкви, в большом доме живет.

Офицер (приказывает) . Проводит меня!

Михайла. Проводить? Ну что ж, это можно. Проводим… (Не спеша одевается.)

Офицер. Шнелер! Бистро!

Старик, одеваясь, делает жене какие-то знаки. Та растерялась, не понимает.

Михайла (офицеру) . Пойдем, ваше благородие.

Немцы и Михайла уходят. Старуха испуганно смотрит им вслед. Слышно, как хлопнула калитка.

Марья (лицом к зрителю) . О господи… Владычица… Помяни царя Давида… Спаси и сохрани, царица небесная! (Крестится.)

Легкий стук в окно.

Марья (подбегая к окну) . Что еще? Кто?

Бежит к дверям и сталкивается с Дуней Огарёвой. Девушка в белом овчинном полушубке и в шапке-ушанке.