Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Все-таки холодно. В большой комнате топили сегодня печку.

29.8.59.

У Машки небольшая температура. Гулять ее не выпускали. Почти весь вечер играл с нею. Ездили на поезде в Москву. С нею и с ее двумя «понарошными» дочками. С вокзала на такси проехали к тете Вере Смирновой и к дяде Ване Халтурину * . Позже приехал из Ленинграда папа (он тоже был воображаемый, «понарошный», так сказать папа-невидимка). Всей компанией мы собирались ехать в Московский зоопарк, но тут — о ужас! — Машу не понарошку, а по-настоящему позвали ужинать. Конечно, ей очень не хотелось идти ужинать. Но еще больше ей не хотелось вызвать сейчас мое недовольство. Поэтому она почти без возражений направилась к своему столику.

Я постарался как-то украсить этот вынужденный антракт в нашей игре. Сказал, что Маша пошла в буфет. Но когда нужно по-настоящему запихивать в рот сухарную запеканку, жевать ее и запивать кипяченым молоком, — трудно вообразить, что это буфет в Зоопарке. Буфет — это поэзия, а тут — серая проза. Однако в предвкушении соблазнительной поездки в Московский зоопарк Маша уплетала пудинг за обе щеки, давилась, но ела. И только под конец стала шалить, стала выталкивать языком жеваные сухари (наверно, уже не в силах была есть, не лезло).

Я сказал ей:

— Не надо так делать.

Она опять. Предупредил еще раз. Нет, расшалилась и уже не может остановиться.

— Ну что ж, — говорю, — в Зоопарк не поедем. До свидания.

И пошел к себе. Она опомнилась, спохватилась.

— Алеша! Алеша!

Но — уже поздно.

Пришел к себе, взял газету, прилег. Слышу на кухне голос Элико:

— Ты куда?

— Я к Алеше!

— Нельзя к Алеше.

— Пустите! Я — к Алеше!

— Нельзя, тебе говорят! Алеша работает.

А минуту спустя слышу за стеной душераздирающее:

— Але-о-о-оша-а-а!!!

Не только пожалел ее, но понял, что был неправ, что наказание несоразмерно с «преступлением», что ушел я скорее всего потому, что надоело играть, просто придрался к случаю.

Сменил гнев на милость. Вернулся. Поиграли еще в Зоопарк, покормили слонов сахаром, обезьянок — печеньем. Пришла мама и тоже побродила с нами по дорожкам парка.

. . . . .

Позже играли в магазин. По очереди были продавцами и покупателями. Мне надоело покупать шляпы, чулки, утюги и галстуки. Я пришел и говорю:

— Пинчук есть?

— Нет. Есть финчук.

Берет что-то с «полки».

— Нате.

— Что это? Ой, что это? Я боюсь!

— Это — финчук.

— А что это такое? Что его — есть надо?

— Это же игрушка!!!

— А-а! Вроде мячика?!

И я взял финчук и стал подбрасывать его.

30.8.59.

Дождя не было. Дачи уже пустеют. Тихо. Грустноватые августовские сумерки, которые так любит Машкин отец. Редкие огни на верандах. Пронзительно чистый воздух.

Вернувшись домой, с аппетитом поужинали. Машкин столик придвинули к нашему, большому, и она принимала участие в общей трапезе. На ужин был картофель в мундире. Машка с удовольствием чистила его (пожалуй, даже с большим удовольствием, чем ела), с хрустом грызла малосольный огурец, ела сама и давала коту жареную ряпушку. Были мы втроем, тетя Минзамал в городе, сегодня суббота.

. . . . .

Прибежала, стучит в дверь, что-то лихорадочно говорит.

Открыл дверь:

— Что такое?

— Иди!! Скорей! Люся на кроватке лежит!

— Где? Какая Люся? На какой кроватке?

Думаю: может быть, у меня она оставила свою Люсю?

Нет, тащит к себе. Вся дрожит, вся трепещет от страстного нетерпения.

— Люся! На кроватке! Посмотри! На кроватке Люся лежит!..

Выхожу на веранду. Там в тети Лялином складном бревенчатом домике — на настоящей кроватке, покрытая настоящим одеяльцем лежит крохотная кукла Люся. А у кровати — столик и еще что-то.

На все это надо смотреть через окошко. И по возможности — Машиными глазами.

31.8.59.

Вечером ходили втроем в лес. Бродили до девяти часов, но даже ни одной сыроежки не нашли. Набрали в Машину корзинку с полстакана брусники и клюквы, вволю накричались «ау», надышались пахучим лесным воздухом, немножко промочили ноги.

Между прочим, Машка «ау» не кричит, кричит «аву». Поставить рядом две гласные ей, по-видимому, еще трудно.

. . . . .

Идем мимо туберкулезной больницы.

— Бойница! Мама, смотри, бойница!

— Не показывай пальцем, Машенька.

— Я шишкой показываю.

В руке у нее и правда маленькая еловая шишка.

. . . . .

Собирались в лес. Выбирали покрепче обувь. Я говорю:

— Маша, принеси мамочке ботики.

— Я — мама.

— Принеси Машеньке ботики.

Открыла шкаф, увидела банку с вареньем.

— Я возьму варенье лучше.

. . . . .

В саду остановились под окном моей комнаты.

— Вон папа смотрит, — объявляет Машка.

Я спрашиваю:

— Где?

— Нет, он уехал.

— Куда?

— Он в Ленинграде.

— На поезде уехал или в автобусе?

— Да, на поезде.

— А что он делает в Ленинграде?

— Ляботает. К нему Мороз в гости пришел. Они ляботают.

— Что же они делают?

— Играют. В магазинчик. Еще в прятки.

. . . . .

Сегодня во время гимнастики, когда Маша лежала на столе и проделывала ножками «велосипедик», она вдруг почему-то заговорила о Деде Морозе.

— Дед Мороз придет?

— Придет.

— Подарки привезет?

— Да, детям привезет подарки.

— И мне?

— Ты же — мама?

— Нет, и мне, и мне!

— Я ж тебе говорю: взрослым Дед Мороз подарков не приносит. Ты же мама?..

— Да.

А в глазах мелькнуло что-то похожее на сожаление. Может быть, впервые подумала о том, что быть взрослым — это не сплошная масленица.

1.9.59.

Кончилось лето. И кончились наши дальние прогулки. А ведь давно ли, каких-нибудь две недели назад, в знойный день блуждали мы с Машей по высохшему болоту — там, где Гагарка впадает в море.

А сейчас и тети Ляли нет, и Синдбад не лает, и солнышко нас не навещает. Хмурое небо висит над опустевшим и притихшим Разливом.

Утром и днем я работаю. Мама — тоже. Машка возится или во дворе, или на веранде.

А к вечеру, после позднего нашего обеда, отправляемся на прогулку — в ближний лесок или на асфальтовую дорожку к сараю Ленина. Вчера, возвращаясь домой, заходили на почту, звонили тете Ляле.

Маша говорила уже не стесняясь, с очень взрослыми интонациями:

— Как ты поживаешь, тетя Ляля? А Синдбад как поживает? А кот Кузьма как поживает?

Потом громким шепотом, обращаясь ко мне:

— Что еще сказать?..

. . . . .

Сейчас второй час. Небо серое в белых подпалинах.

Маша во дворе — играет с соседской девочкой Леночкой и с каким-то мальчиком. Люди эти старше Маши года на два, на три, но им некуда податься: большие ребята разъехались — сегодня начало учебного года, — и волей-неволей приходится играть с нашей пигалицей. Меня эта снисходительность оскорбляет.

. . . . .

То и дело возникают задачи, решить которые не так-то просто. Вышел во двор, вижу — у калитки, ведущей в сад, отломана деревянная вертушка-закрывалка.