Л. Пантелеев - Том 4. Наша Маша. Из записных книжек

Почему это нас беспокоит?

А потому, что — не растет ли в нашем доме еще один литератор?

. . . . .

Не гуляет Машка. А сегодня опять тепло. Зима, которая постояла на дворе несколько дней, кончилась, объявила себя несостоявшейся. Сегодня 6 градусов выше нуля.

Машка спит.

Мама в аптеке.

Бабушка ходит на цыпочках.

Папа работает.

29.10.59.

…Нельзя пугать ребенка. Вот она боится темноты, боится ходить вечером через коридор, боится оставаться одна в комнате. Кто-то напугал ее. Впрочем, шутя, бывало, и я нагонял на нее страх:

— Ой, медведь лезет!..

А представления о мире у нее таковы, что она под влиянием одной интонации может поверить, что под диваном у меня вдруг оказался медведь.

30.10.59.

…Новая игра. Маша — это заводная кукла. Аннабелла. Я завожу ее где-то на спине:

— Трк-трк.

И кукла начинает ходить. Делает это она изящно и в то же время скованно, движения плавные и деревянные.

Поворачиваю другой рычажок:

— Трк.

И кукла начинает танцевать и петь.

Самое смешное — когда я ее кладу на спину и кукла закрывает глаза. Она их не просто закрывает, а сжимает с силой, вся морщится при этом.

Нажимаю ей на живот, и кукла говорит:

— Ма. Ма.

Еще нажимаю:

— Па. Па.

Еще.

— Ба. Ба. Шка.

. . . . .

Никак не отучить ее от «можу» и «не можу» (вместо «могу» и «не могу»). Вместо «почему» то и дело говорит «зачем».

Говорю ей:

— Я не хочу дальше играть.

— Зачем не хочешь?

Стоит взглянуть на нее осудительно, и сразу же спохватится, поправит себя:

— Почему не хочешь?

. . . . .

Играли в доктора. Доктором была Маша, я был больной.

С упоением лечила меня, выслушивала, выстукивала, говорила «дышите», «не дышите», делала уколы, капала в нос — понарошку, но из настоящей пипетки.

Я у нее спрашиваю:

— Доктор, скажите, я поправлюсь?

— Нет, не поправитесь, — заявляет доктор.

Меня это как-то по-серьезному огорчило и даже рассердило.

— Как не поправлюсь? Зачем же вы тогда ходите ко мне и лечите меня, если я не поправлюсь?

— Я потом еще приду.

— Вылечите меня? Поправлюсь я?

— Нет.

Я понял, в чем дело: боится, что, если я поправлюсь, ей нечего будет делать и игра прекратится.

Но, видя мое огорчение и возмущение, она говорит:

— Сейчас поправитесь, а потом, когда я приду, опять заболеете.

. . . . .

Только что бабушка водила Машку в ванную мыться перед дневным сном. Вытирала ей физиономию. Машка спрашивает:

— Губки сухие?

— Сухие.

— Непохоже.

Мы все смеемся и умиляемся, и вот уже даже в тетрадь это событие попадает, но по существу это совсем не то, что должно попадать в эту тетрадь.

Случаи, когда Маша взросличает, не самые интересные. Ведь это — прямое подражание маме, обезьянство чистой воды и самодеятельности, творчества здесь — ни на копейку.

. . . . .

Стучит в дверь:

— Тук-тук.

— Кто там?

Басом:

— У-го-мон. Кто у вас здесь не спит?

— Я не сплю.

Входит:

— Я сейчас буду вас угоманивать. Я вас угомоню.

. . . . .

А вчера пришла, просит дать какую-нибудь книгу.

— Папа, дай книжку. Пожалуйста. Я без спросу не хочу брать.

5.11.59.

…Склонность к юмору, к острячеству не оставляет ее. Вчера взяла бумажку от тянучки, бумажка свернулась в трубочку. Машка сунула ее в рот и говорит:

— Папироска.

Я говорю:

— Не папироска, а мамироска.

Каламбур до нее не дошел.

— Нет, — говорит, — папироска.

Потом вдруг осенило. Засмеялась и говорит:

— Машироска.

. . . . .

Это еще на даче было. Обращаюсь к Машке:

— Пожалуйста, дай очки!

А она:

— Где кабачки?

Позже я ставлю на живот грелку и говорю:

— Брюхо болит.

Она хохочет:

— Брюки болят?

И острить любит, и к рифме ее тянет.

7.11.59.

Праздники. А мы с Машкой на больничном положении.

Температура у нее все эти дни прыгает. Кашляет. Жалуется на горло.

И другие вещи огорчают меня. Например, те страхи, которые вдруг напали на Машку. Уходишь из столовой, а она:

— Не уходи! Я боюсь! Я боюсь одна!

— Кого ты боишься? Чего ты боишься?

— Боюсь!

И не знаешь что делать, как разогнать эту нечисть, эти призраки, мешающие Машке засыпать, спать, играть.

Вот еще один минус единственного ребенка! Боятся, конечно, и в больших семьях, но там ребята или не дают друг другу пугаться, или пугаются скопом, все вместе, а в этом не только ужас, но и радость и даже блаженство.

. . . . .

Вчера мама подарила Маше к празднику два больших надувных шара. Маша принесла их показать мне. Я говорю:

— Кому это? Маше и Алеше?

— Нет, это мне.

— Ты же большая. Ты же — мама.

Нет, жалко ей шариков. В конце концов Маше (то есть маме Элико) она согласилась подарить один шарик, а мне — нет.

Сегодня, когда я завтракал в столовой, пытался возобновить этот разговор.

— Так как же? Подаришь Алеше один шарик?

— Нет, я что-нибудь другое подарю.

— Какая же ты мама?!

— Мне они нравятся, эти шарики.

Объяснил, что именно то, что нравится, и надо отдавать другим.

Слушала внимательно, но поняла ли — бог ведает.

Говорит:

— Я тебе одну тряпочку подарю, у меня есть.

— Не надо мне тряпочек.

— Алеша, я сейчас принесу тряпочку.

— Не хочу я быть Алешей. Не хочу быть твоим сыном. Я — папа.

Для нее это большое огорчение.

Говорит:

— Папа… На тебе шарик… понарошку. Алеша, на, возьми!

И подает мне что-то воображаемое в щепотке.

— Нет, — говорю, — такого шара мне не надо. Вот тебе Алеша! На! Играй!

И понарошку даю ей маленького Алешу.

Она расстроена.

Однако шарик мне так и не подарила.

Я тоже огорчен. Но, поразмыслив, нахожу утешение.

Глупая Маша не научилась еще (и дай бог не научится) лицемерить. Она не догадывается, что шарик этот мне не нужен, что я все равно его не взял бы, что она могла сделать этот великодушный жест, ничем не рискуя и ничем не жертвуя.

И это меня радует. Ведь даже Машкин эгоизм — проявление чистой младенческой души.

9.11.59.

Почти весь день Маша провела с бабушкой. Вечером прибегает ко мне, а за ней — мама:

— Слушай свою дочку!

И Маша с уморительным пафосом декламирует:

Это она с бабушкиной помощью вызубрила. И читает с удовольствием — без конца. Первое стихотворение на четвертом году жизни! И, к сожалению, далеко не из самых лучших.

. . . . .

Вечером я, после долгого перерыва, устроил «кино». Вынес диаскоп в коридор, там до сих пор висит на стене маленькая Машина простынка. Принесли из кухни табуретки. Зрителей было четверо: бабушка, мама, тетя Минзамал и Маша.

Показал два диафильма.

— Еще! Еще фильму! — умоляет Машка.

Ее поправляют: «Фильм!» — не ведая или позабыв о том, что прежде чем в русском языке появился «фильм», была «фильма».